– Расскажи мне в точности, что делал твой отец. Расскажи ради твоей матери, ради братьев. Лео, расскажи!
Он только сейчас заметил, что мама плачет. Хотя, может быть, она только сейчас заплакала? Она где-то у него за спиной, он не видит ее глаз, но слышит ее – она плачет не от страха, не из-за того, что случилось или могло случиться, плачет для него, для сына, стоящего перед полицейским в штатском, отвечающего на вопросы, к которым никто другой отношения не имеет.
– Я вам не паршивая палочка, которую можно сломать пополам!
Карандаш так и лежит на блокноте, когда Лео хватает его, со всем ужасом и злостью, накопившимися в его десятилетней руке, и втыкает серое острие в ручищу полицейского.
Потом он убегает прочь, слыша за спиной вскрик полицейского, мама пытается задержать его, а второй полицейский едва не сталкивается с ним в коридоре. Лео запирает изнутри дверь комнаты, где по-прежнему ногами на подушке спит Винсент, а Феликс сидит на полу возле кучи кубиков “Лего”.
– Леонард!
Мама стучит в дверь.
– Выходи! Слышишь? Ты
Не поймешь, как Винсент может спать в таком шуме.
– Открой дверь!
А Феликс может сидеть на полу в окружении сотен деталек “Лего”.
– Лео! Послушай маму. Поверни ключ и открой дверь, – говорит высокий полицейский.
– Это он? – шепчет Феликс, кивая на дверь. – Он? Он что…
– Орал он. Руку ему больно, – отвечает Лео.
Новые голоса. Новый шум. Он не слышит. Раз решил не слышать, то и не слышишь. Иногда он так и делает, уходит туда, где никого больше нет, где один только он, и запирается там, все существует внутри, снаружи нет ничего.
– Лео! Ты же знаешь, мы вполне можем открыть дверь, верно? Лео! Но твоя мама не хочет. Так что открывай сам!
Младший братишка просыпается. Растрепанные волосы, усталые глаза.
Лео берет его на руки, расхаживает взад-вперед, от двери до окна.
– Винсент, их не существует.