— Рим со мной в переговоры не вступит. Там знают: я карта битая.

— Вступят, — уверенно произнес Шелленберг. Что адмиралу очень не понравилось. — Потому как у вас есть прямое контактное звено к ним. А у меня имеется информация. Выгода взаимная.

— На какое звено вы намекаете?

— Гельмут Маурер. Пианист.

«Сволочь», — мысленно выругался Канарис.

— Вальтер, он музыкант с великим будущим. Германия еще будет им гордиться.

— Вот и прекрасно. Не пойдет служить в народную армию Геббельса. Поедет в Италию. Жить и прославлять, как вы только что сказали, Германию. А заодно наладит контакт для вас. Точнее, нас.

— А если Ватикан откажет ему в контакте?

— Тогда вашему юному дарованию придется вернуться в рейх. И поменять музыку на окопы.

— Но он же ребенок.

— В возрасте солдата. — В голосе Шелленберга послышались стальные нотки. — Сколько ему лет? Восемнадцать? Сегодня четырнадцатилетние мальчишки с фаустпатронами выходят на породил против русских танков. Если мы не договоримся, то вместо клавиш рояля будет нажимать на курок автомата. Кстати, время идет. Адмирал, пока мы обсуждаем вашего пианиста, Гиммлер ищет другие варианты спасения. И, будьте уверены, он их найдет. Думаете, рейхсфюрер не выйдет на ваших святош?

— С Вольфом Ватикан контактировать не станет.

— Станет, — отмахнулся Шелленберг. — В зависимости от того, что генерал предложит от имени рейхсфюрера. А у Гиммлера, даже несмотря на слабую позицию, имеется масса любопытного материала на некоторых деятелей католической церкви.

После минутного молчания адмирал проговорил:

— Тогда почему бы вам не объединиться с Вольфом? Почему вы выбрали меня?

— Потому что Вольф тоже слабая фигура. Через год, самое большое через два, когда Германия будет стоять на коленях, рейхсфюрера вместе с Вольфом арестуют как особо опасных преступников. Или убьют до ареста. Мне бы не хотелось оказаться в их компании.

В дверь постучали, и вскоре перед беседующими стояли дорогие вкусные блюда. Канарис не смог сдержаться, и бригадефюрер увидел, как на его плохо выбритой шее дернулся в голодной конвульсии кадык. На мгновение Шелленбергу стало жаль этого немощного человека. Но то было лишь мгновение.

Канарис слегка дрожащей рукой взял со стола стакан молока, присланный метрдотелем по его просьбе:

— Вы можете во мне ошибаться.

— Но не настолько, чтобы раньше времени уйти в могилу. Я не контролировал концлагерей. В моем ведомстве не производили пыток и расстрелов. Как и в вашем. И я не собираюсь отвечать за дея-. тельность других. А потому мы в одной упряжке.