— А какая была чаша?

— Чаша была сделана из рога, нагретого на огне и отформованного так, чтобы она могла стоять.

— Как выпитое на него подействовало?

— Заставило забыть.

— Что забыть? Все?

— Он забыл о трудах и страданиях своей жизни. Как и о том, что за это положено наказание.

— Ну, дальше.

— Он выпил ее до капли, отдал чашу обратно, и почти тотчас же все от него отступило, он стал вновь как дитя, его окутал мир и спокойствие, и даже страх отошел настолько, что ему ничего не стоило сделаться соучастником кровавой церемонии, которая и тогда была, и сейчас есть не что иное, как оскорбление, наносимое Господу.

— В этом и было наказание?

— Нет. Ему пришлось заплатить куда более высокую цену, чем даже эта.

— В чем оно заключалось?

— Что он и это тоже забудет.

— А разве так уж плохо — вот такую вот хрень забыть?

— Поживем — увидим.

— Ну, дальше.

— Он выпил чашу и отдал себя на сомнительную милость этих древнеобразных serranos[346]. И теперь уже они повели его — сняли с камня, вывели на дорогу и стали по ней с ним прогуливаться туда и сюда. Они как бы заставляли его задуматься над всем тем, что вокруг него: объять мыслью и скалы, и горы, и звезды, что просияли над ними на фоне вечной черноты, свойственной первоначалу мира.

— Что же они ему говорили?

— Не знаю.

— Вам их разговор не был слышен?