те, кто выжили,

те, кто выжгли

изнутри из себя эту юность, что неба выше, разучились говорить «мы вместе» и «ненавижу».

Как нас много, говорят они, нас, мол, не одолеть. Боже мой, пусть они не знают, как это — смерть.

Пусть они навсегда будут молоды и светлоглазы, пусть они верят, что истребят заразу, пусть они стоят до рассвета.

Видишь, Господи, как они верят во все и сразу.

Полюби их за это.

Август истекает малиновым соком, солнечная терраса, вино, омлет. У тебя чудесный дом и жена под боком, и с войны прошло четырнадцать, что ли, лет.

У тебя осталось четыре шрама на коже, впрочем, тема войны в семье стара и избита. Просто раз в пару месяцев тебе снится одно и то же, не уснешь, пока не глотнешь медицинского спирта.

Вы тогда отступали через твою деревню, осень била ветром, смеялась пылью в глаза, за тобой раскачивались деревья, листья путались в отросших твоих волосах. Вы остались на ночь, и ты пошел не к родителям — ты нашел старый домик рыжеволосой Элли. Ни соседи, ни друзья твои не увидели, как вы держались за руки, как смотрели.

Как вы падали в сено, как смеялись и обнимались, даром что завтра опять бесконечное отступление, тебе дал господь эту малую малость — говорить с ней, посадив ее на колени.

А у Элли теплое тело и круглые груди, а осенние ночи длинны, длинны. И неважно, совсем неважно, что скажут люди, если двое вас, счастливых, как до войны. Как вам ветер в окна гудел неистово, как зияло небо морозовеющей синевой. Как ты вышел под утро воздуха глотнуть серебристого, а вернулся — и в доме не было никого.

Как вы отступали все дальше, дальше, как ты думал — боже, как я устал же. Как совсем забыл же про то письмо — мать писала, что Элли умерла. Два года назад, зимой.