А потом поделим последнюю луковицу, безголовые бабы с больными детьми, на ухабах мотает, об стенку стукается голова тяжелая — не усни. И одна завоет: никто не останется, господи, даже выжить уже не хочется, пусть скорее вжарят по атомной станции — хоть тогда уже все закончится.

Тише, тише, смотри, мы вполне счастливые, эта сказка не сбудется, заснет назад.

Только над какой-нибудь пылающей Ливией небо превращается в ад.

А потом однажды на улицы выйдут танки, темно-зеленые морды с открытым дулом, опустеют города, деревни и полустанки, смерть взяла свое — и более не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно окна, ваше слово, товарищ танковый пулемет. Только маленький желтый мишка лежит одиноко у окна в подвал, ногами плюшевыми вперед.

И когда не останется ни дома, цветов и мамы, только летний лагерь на западном рубеже — поднимутся куклы с синими волосами и велосипеды,

забытые в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные. И ползут опустевшие улицы — тихо, криво. На июльских кленах листья от жара красные.

Тише, тише, ты не бойся, все будет славно. По пустому городу последняя армия строится. Гусеница Мурзик у них за главного, а после него — пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто старше — отступили и обманули, то игрушки пойдут воевать, и взаправду даже.

И пока они здесь стоят — никакие пули, никакие ракеты не смогут дальше.

А потом — покурить, обнаженные, на балкон,

растекается ночь по телам — молоком, сквозняком.

босиком

прокрадемся на воздух — а там такая свободища,

лишь сверчки пищат.

Остается до лета двадцать часов,