Блинов, мягко говоря, лукавит. На 1 декабря 1934 года в Обществе числилось 467 членов (в 1932‐м – 207; в 1933‐м – 301)[1453], а о его активной деятельности уже говорилось выше. Автор этой публикации обошел вниманием главное. Уже в середине 1920‐х годов началось идеологическое наступление на исторические науки (к которым относились как к «старому хламу»): это, в частности, коснулось краеведческого движения, гуманитарного экскурсиеведения и музейного дела, а охрану памятников передали местным властям. Погромом науки и культуры в эти годы занималась Надежда Крупская; при ее участии в 1924 году был ликвидирован Петроградский научно-исследовательский экскурсионный институт.
6 марта 1938 года на бланке Общества (проспект 25 Октября, 39; ныне Невский проспект; бывш. Аничков дворец) В. М. Лосеву была выдана справка, что он состоял «членом Общества с мая 1931 г. до момента ликвидации Общества по март 1938 г.»[1454].
Так была разгромлена последняя культурная институция по изучению и охране наследия Северной столицы – общество «Старый Петербург – Новый Ленинград», которое самоотверженно спасало памятники и сооружения, брошенные на произвол судьбы новою властью.
Документальные материалы, связанные с деятельностью Общества, – важный источник по истории науки, краеведения, экскурсионного и музейного дела.
* * *
«В 1920–1922 годах Общество „Старый Петербург“ – вспоминает Владислав Ходасевич в очерке „Дом Искусства“, – переживало эпоху расцвета, который поистине можно было назвать вдохновенным. Причин тому было несколько. <…> Во-первых, по мере того, как жизнь уходила вперед, все острей, все пронзительней ощущалась членами общества близкая и неминуемая разлука с прошлым – отсюда возникало желание как можно тщательнее сберечь о нем память. Во-вторых (и это может показаться вполне неожиданным для тех, кто не жил тогда в Петербурге), именно в эту пору сам Петербург стал так необыкновенно прекрасен, как не был уже давно, а может быть, и никогда. Люди, работавшие в „Старом Петербурге“, отнюдь не принадлежали к числу большевиков. Некоторые из его руководителей впоследствии были расстреляны – достаточно назвать хотя бы П. Вейнера. Но как и все другие, обладавшие чувством, умом, пониманием, они не могли не видеть, до какой степени Петербургу оказалось к лицу несчастье. <…> Петербург стал величествен. Вместе с вывесками, с него словно сползла вся лишняя пестрота. Дома, даже самые обыкновенные, получили ту стройность и строгость, которой ранее обладали одни дворцы. Петербург… утратил все то, что было ему не к лицу. Есть люди, которые в гробу хорошеют: так, кажется, было с Пушкиным. Несомненно, так было с Петербургом. Эта красота – временная, минутная. За нею следует страшное безобразие распада. Но в созерцании ее есть невыразимое, щемящее наслаждение. <…> В этом великолепном, но странном городе жизнь протекала своеобразно. В смысле административном Петербург стал провинцией. <…> Зато жизнь научная, литературная, театральная, художественная проступала наружу с небывалой отчетливостью. Большевики уже пытались овладеть ею, но еще не умели этого сделать, и она доживала последние дни свободы в подлинном творческом подъеме. Голод и холод не снижали этого подъема – может быть, даже его поддерживали»[1455].