Сергей Горный (Александр Авдеич), автор книг «Почти без улыбки», «Ржавчина духа» и др. (в изд. «Новый Сатирикон», «Журнал журналов» и др.), последние годы проживал в Екатеринославле, принимая ближайшее участие в редакции «Приднепровского края». В 1918 году переехал в Киев, откуда вынужден был бежать от петлюровцев в Одессу. После падения [Одессы] весной 1919 года служил в деникинские дни в Черноморском флоте. Вернувшись в Екатеринослав, после взятия его добровольцами, попал в руки махновцев во время нежданного налета их на город, и был тяжело ранен при отступлении эшелона добровольцев[1475]. С незакрывшейся раной, после падения Деникина, был эвакуирован англичанами и провел на острове Кипре полтора года[1476]. Сотрудничал в «Последних новостях». Ныне живет в Берлине (Victoria-Luise-Platz, 9), принимая участие в повременных изданиях и являясь редактором берлинского издания «Свободных мыслей»[1477].

Сергей Горный в Берлине публикует очерки об эмигрантской жизни и воспоминания о покинутом Петербурге в журналах «Веретено», «Веретеныш», «Жар-Птица», «Наш век», «Наш мир», «Театр», «Театр и жизнь», «Театр и музыка», в газетах «Время» и «Руль». Он также сотрудничает в периодических изданиях: «Возрождение» и «Русская газета» (Париж), «Русское дело» (София), «Русское слово» (Варшава), «Сегодня» и «Сегодня вечером» (Рига) и др.

В Берлине издаются все его книги: «Янтарный Кипр» (1922), «Пугачев или Петр? (Душа народа). Психологические этюды» (1923), «Санкт-Петербург (Видения)» (1925), «Всякое бывало» (1927), «Ранней весной» (1932), «Только о вещах» (1937).

Судя по письмам Горного к Александру Амфитеатрову, он остается в Берлине в 1940‐х годах и только в конце жизни поселяется в Мадриде.

В своих очерках Горный одержимо возвращается к прошлому, особенно к детству. Еще находясь в России, вспоминая юную пору, он писал: «Почему мы не можем уже, никогда не сможем больше жить этой наивной, глубокой, яркой жизнью»[1478]. Позже он признается: «Если б знать, что жизнь потом будет злою и сквознячной – на ветрах и в постылости, без ласки, – надо бы дольше в детстве держать у щеки эту беличью, легкую кругляшку (почку на вербном прутике. – А. К.). <…> Знать бы, что жизнь такая будет впоследствии, постоять бы тогда подольше. Позадержать бы всю тогдашнюю жизнь. Может быть, ничего потом, кроме нее, и не было. Она одна была ладная, и складная, и ясная, и голубая-прозрачная. Так в ней все помнишь. <…> Все тогда было легкое. И мы сами. Может быть, потому и помнишь и благодарно, и светло, и улыбаясь»[1479]. «А не кажется ли вам, что для подлинной любви нет „мелочей“ – и что цепляется она памятью, ревнивой и оберегающей, именно за пятнышки, крапинки воспоминаний. Мыслят ведь не „категориями“, не „теоремами“, а пятнами. Они проплывают, и вдруг из‐за них выглядывает все прошлое: и большое, и малое, и тогдашняя боль, и снежная радость. <…> Такое наше детство. Нестерпимо лучистое. Как ковчег в серебре»[1480],[1481].