Вещный мир входит в русскую литературу в первой трети XIX века (Ф. Булгарин, Гоголь и др.), и впоследствии по отношению к нему формируются литературные направления.
Если говорить о «поведении вещи», ее отражении в различных видах текста, то, по наблюдению Александра Чудакова, «„зеркально“ отраженным является лишь предмет массовой беллетристики, который как бы перенесен нетронутым из эмпирического мира (и вполне представлен в нем). Художественный предмет большой литературы от эмпирического отличен и отделен»[1530].
Особое место занял предмет в поэтике «натуральной школы». «Натуральная школа внимательна к подробностям, даже мелочна и микроскопична, – пишет Чудаков. – Предмет у нее существовал как предмет
В отличие от «натуральной школы», у Горного предмет автономен, находится на авансцене, автор «одушевляет» его и как бы уравнивает «живое» и «неживое». Но это предмет не реального, сиюминутного окружающего мира, а из ушедшего детства и юности.
Книга открывается очерком «Бахрома», в котором Горный вновь вспоминает обстановку родительской квартиры, свой «неприкосновенный инвентарь детства», окружавшие его «мелочи», на которых «повисла, зацепилась жизнь. Целая жизнь. И отдирать ее от этих вещей нечем. Они сами затеплили, ожили и живут, овеваемые пламенем, свечечкой Любви, как в киоте. Ибо жизнь дана от Бога. И все было от Него: даже позументы с выдернутыми нитями и Иван Калита в латах – из альбома. И потому все свято и все прекрасно. И все благодарно живет и дальше. Ибо раз что было, то стало быть бессмертно.
«Твой мир. Кусочки окружавшего, роднившегося с тобой бытия. „Там“ этого не будет, – говорит он в очерке „За письменным столом“, явно адресуясь к Розанову. – Как благодаришь все, чего касался, – все, что наполняло жизнь, – все вещи, преходящую бутафорию нашего одноактного выступления. Спасибо. Нельзя жить, пробегая, скользя по этому одноактному коридору от двери входной до двери последней, как по меблированному, наемному пути, – не влюбляясь в вещи, не делая их своими, не роднясь с ними. Жизнь в конце у входной двери будет тогда постыдна – и горько-бедной. А если любишь, то и башлык с собой заберешь»[1533].
Федор Степун, высланный в 1922 году советской властью за границу и живший в Германии, говоря о литераторах в эмиграции, писал: «каждый – замкнутая скульптура в нише собственного прошлого»[1534]. В подобной нише оказался и Горный.
Как заметил Юрий Щеглов:
В русской литературе первой трети ХХ в., да и более поздних лет, предметная сторона культуры занимает исключительно большое место. Никогда прежде вещам и способам обращения с ними не уделялось столько внимания, а главное – никогда бытовые объекты, их наборы и констелляции, их судьба не наделялись столь явной идеологической и символической ролью, как в прозе и поэзии послереволюционной эпохи. <…> Исторический катаклизм XX века осмысляется, помимо прочего, как грандиозный сдвиг в «вещественном оформлении» жизни: кажется, будто целая Атлантида вещей неожиданно погрузилась под воду, оставив ошарашенного носителя цивилизации на замусоренном берегу, где лишь трудно узнаваемые обломки напоминают о недавней густоте и пестроте окружавшего его предметного мира. Появляется новый литературный жанр – ностальгическая коллекция, альбом, каталог ушедших вещей. Читателям предлагается «заняться составлением благодарно-радостного списка всего, что видели»[1535] (Горный). В мемуарах бывшего сатириконовца С. Горного, многозначительно озаглавленных «Только о вещах» (1937), предметный реквизит старой культуры разложен по темам и рубрикам: специальные главы посвящены канцелярским принадлежностям, «каменным шарикам», сортам мыла, бутылкам, книжной полке, стеклярусу, пекарне… Автор стремится представить каждую семью вещей во всем богатстве ее форм, сортов и разновидностей. Его книга – гимн в честь разветвленнейшей специализации, бесконечной детальности, густоты, теплоты и обжитости дореволюционной культуры. Внимание подолгу задерживается на каждой из исчезнувших вещей, на ее фактуре, цвете, употреблении, на интимных, полуосознанных ощущениях, которые были с нею связаны. Все вещи, независимо от их сравнительного веса в прошлой жизни, уравнены в едином лирическом панегирике. <…> Вещи в книге Горного объединяются не ассоциативно, а системно – по классам и парадигмам. Но уже само превращение вещей в главных героев повествования и размещение их по своего рода музейным витринам равносильно их радикальному остранению и переакцентировке. Изъятые из практических контекстов и пропорций прежнего бытия, они перебираются как некие россыпи неожиданно найденных драгоценностей. Перед лицом холодной вечности, где «все будет плоско, черно и без вещей»[1536] (Горный), все вещи в равной мере заслуживают любви и памяти[1537].