И в этой книге он – близкий нам человек, француз, но, можно сказать, француз не сегодняшнего дня, но времен скорее даже наших дедов, чем отцов. Умеренность, флер-д-оранж, о-де-колон, хозяйственные расчеты (о, уменье считать!). А эта табакерка эпохи Старого Порядка, открытая, как и его библиотека, сплошь военная, для английских офицеров гарнизона Святой Елены, тронутых и гордых!
И затем, и наконец, какое вдовство! Его маленькая Луиза, которую он так непринужденно поцеловал при первой же их официальной встрече, славная пухлая пышка, подходившая к его деятельной натуре, мать его сына, божественного белокурого мальчика – и вот ничего не осталось ни от нее, ни от него, только два безвкусных портрета! Ни слуха, ни духа. Все перехвачены. И замурован заживо он тоже.
Пожалейте этих вдовцов, великих и иных!
Все он – и довольно!
Все он – и довольно!
Теперь, когда непрошеный шум замолк, когда Поэт после непочтительных толчков похорон постепенно вновь входит в славную и заслуженную непопулярность, теперь, когда толпа вернулась к своим делам, и поэты, они одни наконец хранят траур, теперь я могу говорить о моем учителе, о нем самом, и излить мой гнев – прошедший? нет, настоящий – и мою недавнюю суровость на беспримерных эксплуататоров его великой памяти.