Еще один поэт, и не наименьший из них, примыкал к этой группе. Он жил тогда в провинции ученой профессией, но часто переписывался с Парижем. Он доставил в Парнас стихи с нововведениями, заставившими забить тревогу в печати. Занятый мыслью, конечно, о красоте, но особенно о мощи в красоте, он считал ясность второстепенной прелестью, и лишь бы его стих был ритмичен, правилен, музыкален, если нужно, расслаблен или необычен, он смеялся над всем, чтобы нравиться утонченным душам, из которых он был самой непримиримой. А как плохо был принят он критикой, этот истинный поэт, которого не забудут до тех пор, пока будет жив французский язык для свидетельства о его титанических усилиях. Как насмехались над его «немного деланным сумасбродством», по выражению «немного слишком небрежному» усталого учителя, который так защищал бы его в то время, когда был сам столь же зубастым, как и неистово косматым львом романтизма. В юмористических листках, «на лоне» толстых журналов – везде или почти везде – вошло в моду издеваться над великолепными стихами, призывать к грамматике идеального писателя, к чувству прекрасного – уверенного художника. Глупцы из самых известных и влиятельных считали его сумасшедшим… Еще одно почетное обстоятельство: писатели, достойные этого имени, соблаговолили вмешаться в эту невежественную полемику? Можно было видеть, как «останавливались в недоумении» люди благородного ума и вкуса, учители истинного дерзновения и великого здравого смысла – увы! – Барбе д'Оревильи. Раздраженный чисто теоретическим бесстрастием парнасцев (нужно же было провозгласить определенный лозунг пред лицом Распущенности, с которой приходилось бороться), этот дивный романист, несравненный полемист, гениальный, бесспорно первый среди наших признанных прозаиков, напечатал в «Желтом Карлике» против нас ряд статей, в которых самое бешеное остроумие уступало лишь утонченнейшей жестокости; «разделка», посвященная Малларме, была особенно изящна, но несправедлива в такой степени, что возмутила всех нас больше, чем всякое личное оскорбление. Впрочем, что значили, а главное, что значат эти несправедливые мнения для Стефана Малларме и для тех, кто любит его так, как надо его любить (или ненавидеть) – безмерно!

Необходимо вспомнить при перечислении первых парнасцев Эрнеста д’Эрвильи, известного теперь всем своими выдающимися журнальными и театральными работами, внесшего в несколько серьезный и тяжеловатый Сборник desideratum своей пленительной фантазии, и Вилье де Лиль Адана, этот высокий дух, который, конечно, оставит после себя гениальное творение.