— Только недолго!

* * *

Когда совсем стемнело, надзиратель принес два фонаря «летучая мышь». Один поставил на стол посреди камеры, а второй повесил на железную перекладину, протянутую через камеру.

— Расскажите мне о себе, — попросил Елисей Евсеевич, — я очень люблю биографии других людей. Во мне есть писательский дар, я его чувствую.

— Ничего интересного со мной не случалось, — сказал Андрей.

— Но вы — историк? Студент-историк? Я прав?

— Я археолог.

— Моя мечта, — сказал Елисей Евсеевич. — Я всегда мечтал стать археологом. И теперь я займу ваше место.

— Почему займете?

— После вашего расстрела, — сказал Елисей Евсеевич. — К сожалению.

Он тонко засмеялся, потом неожиданно оборвал смех и добавил:

— Честное слово, мне вас жалко.

— Шутки у вас дурацкие, — сказал Оспенский, который дремал на нарах, подложив под голову свернутый китель.

— Но шутник не я, — ответил Елисей. — Шутники ходят снаружи.

— А здесь ужином кормить будут? — спросил Андрей, и ему стало стыдно, потому что Елисей засмеялся, а Оспенский улыбнулся в темноте, и стали видны его голубые зубы.

— Как нам трудно поверить в собственную смерть, — сказал Оспенский. — Особенно если мы молоды.

— Честное слово, я не вижу оснований, — сказал Андрей. — Ведь революция уничтожает только своих врагов.

— Революция сама решает, кто ее враг, а кто нет, — сказал Оспенский. — Дети аристократов, погибшие в Париже, не замышляли дурного.

— А вы меня забавляете, капитан, — сказал Елисей, дергая за длинный, торчащий, как у Дон Кихота, ус. — В отличие от других вы ведете себя спокойно и даже позволяете себе спать, хотя кому нужен сон на пороге вечности?

— А я рассчитываю на счастливый поворот событий, — сказал Оспенский, — на мою фортуну. Ведь она оградила меня от смерти вчера — почему бы ей не расщедриться и нынче? Я вам скажу: террор недолговечен. Он нажирается своими изобретателями.