МЕДВЕДЕВ. Да. Я пытаюсь подумать… Да, наверное, вы правы, я в ХХ в. не могу назвать ни одного, я могу много назвать писателей-страдальцев.

КАНТОР. Хороших, да. Но на этот уровень не поднимался никто.

МЕДВЕДЕВ. Но писателя-философа…

КАНТОР. Я бы назвал последнего – Михаил Булгаков, наверное. Проблематичная фигура, и тем не менее…

МЕДВЕДЕВ. Ну, Владимир Карлович… Так сказать, вам как философу, не знаю, после имен Соловьёва и Достоевского того же – Булгаков, мне кажется, такая философия…

КАНТОР. Нет, я не сравниваю его ни с Достоевским, ни с Соловьёвым. Я говорю: он последний.

МЕДВЕДЕВ. …Боюсь этого слова, – попсовая достаточно.

КАНТОР. Это его так прочли сейчас. Вообще, на самом деле он-то был не попсовым человеком. Он был все-таки сын профессора богословия, он прошел очень хорошую богословскую школу в семье. Он был человек далеко не рядовой в этом смысле, и понимал, что он делает.

То, как его читают – ну, а как его могли читать еще? Вы понимаете, он изобразил (одну вещь только скажу, и будет сразу ясно) страну, где только у дьявола осталось воспоминание о Христе. Одного этого достаточно, чтобы сказать, что это не рядовая литература. Но этого никто не увидел. И как его изображают, действительно попсово, вы правы. Но он написал ужас.

МЕДВЕДЕВ. Да, пожалуй, соглашусь. Но здесь нам очень в Булгакове затмевает взгляд на него вот эта его невероятная популярность.