Но это – сюжетное и историческое сообщение о поступке фон Бока. Существует же еще и поэтическая, нравственная проблема. Как расценить с точки зрения обычного, нормального, здравого подданного Российской империи поступок Тимотеуса фон Бока? Ведь он думал то, о чем лучше было не думать, и более того, он не только говорил то, что думал, он это записал, а записав, отправил императору. И самое интересное, что Якоб Меттик, переписывая его слова, понимает в какой-то момент, что все это он и сам слышал и думал, но не дал себе воли додумать до конца – все равно бессмысленно, ничего не исправишь, только себе повредишь. Как же определить поступок его зятя, сказавшего императору в лицо, что он думает о нем и его государстве? И вот после каждой выписки из «меморандума» он записывает свои впечатления, пока, после очередных страниц, не приходит к следующему заключению, парадоксально совпадающему с императорским: «Господи, невозможно считать человека в здравом уме, если он пишет императору, что все его министры развратники и негодяи… Хорошо, пусть все это как угодно обосновано, но чтобы об этом объявлять гласно, чтобы в написанном виде швырнуть в лицо императору, для этого действительно нужно быть безумным». Заметим, что пишет этот человек, не осуждающий Тимо, а уважающий и где-то даже втайне от самого себя обожающий его. И тем не менее человек, осмелившийся реализовать себя и высказать то, что его мучило, пренебрегший бытом ради бытия, а точнее сказать, жизнью ради жития, кажется и вправду безумцем. Зачем ему это было надо? Казалось бы, мог и промолчать.

Но – не мог. Как не мог усидеть дома Дон Кихот, хотя никто его об этом не просил. Вот здесь и проходит грань между так называемыми «типическими представителями своего времени» и людьми, прорывающими историю. Вспомним, что декабриста Лунина именовали Дон Кихотом, что выступление Чаадаева среди общих восторженных похвал и вправду было расценено как безумное, наконец, единственный трагический литературный герой тех лет Чацкий тоже объявляется обществом безумным за то, что бежит от сонного существования и говорит об этом вслух. Характерно замечание И.А. Гончарова, что «Чацкий как личность несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те – паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные порождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает новый век – и в этом все его значение и весь “ум”».

Писать о таких людях трудно, почти невозможно. Либо образ должен нести автобиографические черты, не внешние, а психологического настроя, душевной устремленности (Чацкий – Грибоедов), либо быть подлинной автобиографией (протопоп Аввакум), либо необходимо значительное временное расстояние, чтобы можно было осмыслить явление такого человека и понять его хотя бы в контексте исторического романа. В этом смысле для всех этих деятелей неким идеальным прообразом является уже поминавшийся нами Дон Кихот. Высокое безумие ламанчского рыцаря как бы осеняет безумие лифляндского дворянина.