С бьющимися сердцами мы подбегаем к колонне и выполняем указания. Но ничего не находим. На месте, где мы остановились, лежат те же сланцевые плиты, что и везде, и приподнять их невозможно. Ничего похожего на новый ключ здесь нет. Мы начинаем заново, надеясь, что ошиблись при первой попытке, но приходим в то же самое место.

Клио погружается в задумчивость.

— Это не шаги, а плиты, — наконец говорит она. — Надо считать плиты.

Мы отсчитываем десятую плиту справа от колонны и оттуда — двенадцать назад. Плита, у которой мы оказались, расшатана. Мы поднимаем ее без особого труда. Под ней — что-то похожее на свиток пергамента. Клио вынимает его и осторожно разворачивает. Это не пергамент, а холст. Картина маслом, вырезанная из рамы и скатанная в свиток. Даже в полутьме ясно: на ней в полный рост изображена Мария Магдалина во время своего покаяния в пустыне. У ее лица — заплаканного, искаженного отчаянием — как женские, так и мужские черты.

— Кто пойдет первым — ты или я? — спросила Клио. — Раз уж мы нашли яму, придется в нее спуститься.

— Если честно, я боюсь, — ответил я.

— Я тоже.

Мы взглянули друг на друга, рассмеялись и со смехом слились в поцелуе. У Клио возник план. Если я ее подержу, поклявшись, что не уроню в яму, она наклонится и посветит телефоном, чтобы прикинуть глубину. С учетом всех обстоятельств этот план показался мне разумным и реалистичным.

— Не так уж и глубоко, — сообщила она. — Метра два, а то и меньше. Ни дверей, ни проходов в стенах нет. Кажется, это нечто вроде колодца. Но на дне что-то лежит. Что-то странное.

— На картину похоже?

— Нет, скорее на куклу Барби.

Чтобы выудить таинственный барбиобразный предмет из ямы, мы огляделись в поисках какой-нибудь ветки. Пришлось изрядно повозиться, но в итоге нам удалось подтолкнуть находку веткой вдоль стен колодца достаточно высоко, чтобы я мог достать рукой. Это была кукла Барби. Она лежала на моей ладони, нагая и беспомощная. У нее недоставало руки. Она смотрела на нас своим невозмутимым кукольным взглядом, как женщина, которая даже в такой чрезвычайной ситуации остается леди.

— Конец двадцатого века, — определила Клио. — Или начало двадцать первого.

Она осторожно положила куклу себе в сумочку.

— На этот раз мы были так близки к цели, — сказала Клио, пока мы спускались к морю.

— Близки друг к другу.

9

На западе сгущаются темные тучи. И это не намек на упадок и распродажу Вечерней страны, а предвестие того, что ждет моих персонажей после их грядущего перемещения в вышеназванном направлении. Метафора плохая, знаю: предвосхищать надвигающуюся беду зловещей переменой метеорологических условий — банальный и потому нежелательный прием, и к тому же на самом деле в тот жестоко палимый солнцем август над Лигурийским побережьем не проплыло ни единого сиротливого пушистого облачка. Метафора, верная лишь в переносном смысле, но лживая в реальности есть разновидность жульничества, до которого автору, будь у него на руках хорошие карты, опускаться не следует. То, что мне на ум приходят плохие метафоры, — свидетельство моего нежелания писать о том, о чем я должен написать. Я мог бы, если бы захотел, спасти этот стилистический прием от обвинений в избитости и затасканности, заявив, что на метауровне сей ущербный троп указывает на нерешительность и нежелание рассказчика продолжать повествование, и отметив, что темные тучи сгущаются над его письменным столом, а не над головами его беззаботных персонажей, которые в настоящий момент, словно влюбленные дети, веселятся в свое удовольствие на залитых солнцем игровых площадках Пальмарии и Портовенере и не догадываются о надвигающейся с запада беде.