По тому, как Жаринов переменился в лице, стало понятно, что Коля ткнул его в самое больное место. Мне стало жалко поверженного мучителя. Я вдруг представил себе, как его красивая мать нежно водит культей по щекам избитого сына и тихо плачет.

– Почему все еще лежат? – картинно удивился Голуб. – Переходим к водным процедурам.

– Аркадий, вымой голову! – приказала Эмма Львовна. – У меня есть свинцовая примочка.

– Поздно! – покачал головой напарник. – Все кончено! К двенадцати автобусы подадут.

Мы разобрали из коробки конфискованную пасту, с трудом определяя, где чья. К концу смены у каждого осталось примерно полтюбика, некоторые пацаны специально экономили, выдавливая на щетку полчервячка, берегли боеприпасы для последней пионерской ночи, для последнего озорства. И вот на тебе – сэкономили!

Прихватив вафельные полотенца, мы, как индейцы с остатками боевой раскраски на лицах, поплелись в умывалку. Девчонки, завидев нас, захохотали будто ненормальные, показывая пальцами и глумясь над перемазанными товарищами. Длинные волосы – жестокие сердца! Даже грустная Ирма через силу улыбнулась. Но особенно заливалась Нинка Краснова:

– Ой, не могу! Ой, умру от смеха! – и, показав пальцем на Жаринова, спросила: – А на тебя пасты, что ли, не хватило?

– Заткнись! – Он было двинулся на нее.

– Сам заткнись! – смело ответила она. – А то и мы тебе тоже сейчас темную устроим!

К всеобщему удивлению, бывший тираннозавр сразу же сник, затравленно оглянулся и нехотя побрел к журчащим кранам: умывать расквашенную рожу, мочить саднящие раны – то еще удовольствие. По себе знаю…

Лемешев тем временем уже бросал себе в лицо пригоршни воды, старательно соскребая со щек подсохшие разводы. Занявшись тем же самым, я в какой-то момент незаметно скосил глаза: Ирма умывалась неторопливо, осторожно, словно лаская свое лицо. Одно слово: девочка!

– Как же мы проворонили? – спросил я друга. – Неужели ты ничего не почувствовал?

– Не-а… – фыркнул он. – Спал как убитый. А ты?

– Я тоже, как мертвый…

Но это была неправда: мертвые не видят снов, а мне приснилось нечто невообразимое: я возвращаюсь домой в Москву, иду по нашему Рыкунову переулку из общежития в школу, а на самом деле, чтобы заглянуть к Шуре Казаковой, прячусь напротив, как обычно, в кустах отцветшей сирени и долго смотрю в угловое окно второго этажа. Створки настежь, и тюлевая занавеска таинственно трепещет. Значит, дома… Летом, под раскалившейся на солнце железной крышей в комнате у них страшная духота, поэтому они специально устраивают сквозняки. Я вот иногда думаю, почему никто никак не догадается изобрести такой морозильник, который свой холод будет не хранить внутри, а, наоборот, выпускать струями наружу, остужая помещение? Это же так просто и гораздо лучше вентилятора с резиновыми крутящимися лопастями. Он только гоняет жару туда-сюда…