Так, как входят в ледяную воду, чтобы вытащить утопающего. Как бросаются в огонь, чтобы спасти дворовую кошку.

Нам скажут, наверное, – но оставив все позади, что мы можем надеяться получить взамен?

И я отвечу – ничего.

Ибо это ничего есть подлинное ничто, не знающее никакой вещи и никакого события, а также никакого прошлого и никакого будущего, потому что это будущее уже свершилось, а прошлое никогда не начиналось.

Пустота – вот подлинное имя этого ничего.

И человек, постигая самого себя, наконец, постигает себя как Пустоту.

То, что может хранить в себе всю Вселенную, но ни в чем не нуждается, довольствуясь самим собой.

Не напоминает ли нам это реку Стикс, которая навсегда лишала тебя памяти и языка, ведь там, где царит Пустота, там также царствует и ничем не нарушаемое молчание, где каждое слово словно отрицает само себя и, наконец, перестает существовать, ибо такова его судьба – быть ни о чем.

– Вот почему, – сказал отец Илларион, поднимаясь со скамейки, – я не считаю больше возможным облекать наши мысли в слова, надеясь, что кто-нибудь поймет хотя бы немного из того, о чем мы в последнее время говорили.

Сказав это, он постучал по скамейке, призывая трудника подниматься, и даже сказал ему что-то вроде «Пора идти» или «Царствие Небесное проспишь», а сам пошел по аллее и скоро исчез, оставив после себя сладкий запах, похожий на запах земляники, невозможный в это время года.

67. Сценки из монастырской жизни. Кагора пожалели

67. Сценки из монастырской жизни. Кагора пожалели

1

Мужик из местных вошел в храм и тут же опустился на скамейку с глухим стоном.

«А-а», – сказал он, оглядываясь по сторонам. Храм был почти пуст, за исключением одного только Алипия, который читал положенный по времени Псалтырь, да сидящей на скамейке женщины, покосившейся на вошедшего и на всякий случай немного отодвинувшейся в сторону.

«А-а», – требовательно повторил мужик и, ударив себя в грудь, вдруг спросил:

«Бог. А есть он, Бог-то?»

«А то», – женщина вновь покосилась на вошедшего. – «А чего бы это Ему вдруг не быть?»