– Неужели? – спросил с изумлением у пробегающего скрипача отец Иов.

– А вот, – сказал тот, прячась за пюпитр.

– Сам Господь! – в восторге сказал отец Иов, держа в руке флейту. Потом он издал своей флейтой три или четыре веселых звука, сделал изящное па и убежал.

А между тем как-то сразу вдруг заиграла музыка и начало ее, похоже, не обещало ничего хорошего.

Она была как хищник, изготовившийся к прыжку.

Как безнадежная пробоина в теле корабля.

Как неразделенная любовь, у которой не было будущего.

Монахи и в самом деле играли самозабвенно и ярко, то поднимаясь над монастырским двором, то возвращаясь и исчезая в кустах, – и вместе с ними в воздух поднимались и ноты, и пюпитры, а вслед за ними и дирижерская эстрадка с дирижирующим отцом Нектарием, – и все это звенело, гремело, стучало и ухало, а к тому же еще шумело, визжало, скрипело и трындело, – то есть рождало все те звуки, которые легко можно услышать на стройке, на причале или в парке культуры и отдыха.

Другое дело, что, продолжая играть, монахи все чаще озирались по сторонам, все внимательнее к чему-то прислушивались, словно опасаясь чего-то, что, похоже, было уже совсем близко и грозило множеством неожиданных неприятностей.

Так оно и вышло.

Стоило заиграть валторнам и скрипкам, как отец Фалафель стал отворачиваться и всхлипывать, а потом и вовсе заплакал, закрывая лицо рукавом подрясника. Свою скрипку он положил на пюпитр, – но – странное дело – и тут, на пюпитре, скрипка продолжала играть, слегка подскакивая и дрожа, словно живая.

С другими монахами происходило то же самое.

Какое-то время они сдерживали свои чувства, но потом начинали всхлипывать, тереть глаза и, наконец, зарыдали, отворачиваясь друг от друга и оставив свои инструменты на пюпитрах.

Монахи рыдали, а музыка между тем все играла, и ее аккорды падали откуда-то сверху, тогда как инструменты стали постепенно взлетать и, взлетая, продолжали играть, и эта игра рассказывала о горных ручьях, в которых отражается солнце, а еще о прозрачных светлых ночах и светлых рассветах, о смехе влюбленных и детском смехе – и рассказ этот длился до тех пор, пока кто-то не закричал, показывая на все еще дирижирующего отца Нектария:

– Он фальшивит!.. Фальшивит!

И сразу небо над монастырем потемнело, и сильный ветер пронесся в кронах старых лип, так что ни у кого не осталось сомнения в том, кем послан этот ветер, тем более что и занавески на балконе были уже сорваны и пустой балкон зиял над монастырским двором огромным провалом, за которым светились незнакомые звезды и созвездия и где сама жизнь проживала себя, ничего не боясь и не опасаясь, хоть тревога и просачивалась через все щели, особенно в том месте, где инструменты не давались в руки своим хозяевам, желая подняться над монастырским двором, отбиваясь от монахов, которые ведь не умели летать, потому что все, что они умели, так это прыгать, стараясь достать до всех этих убегающих гобоев, тарелок, барабанов – всех этих гармоник, скрипок, альтов, которые, как ни проси, не давались в руки и тащили за собой в небо какого-нибудь очередного монаха, не желавшего расставаться со своей скрипкой или лютней.