– Покайтесь, православные, ибо ушло Царство Небесное, а когда вернется – Бог весть.
И перекрестился, разбрасывая вокруг в темноте снопы искр.
– Господи, – сказал отец наместник, торопясь и оглядываясь. – Неужто опять?.. А туча-то, туча… Неровен час – зальет весь монастырь, только его и видели… Что же нам делать-то, Господи?
Но вместо того, чтобы поделиться небольшим советом, Бог в ответ только предательски молчал, словно все происходившее не имело к Нему никакого отношения. А вместе с Ним, как это и полагалось, молчало небо. Молчал падающий с неба дождь. Молчало солнце вместе со своими облаками и вырезанными из фольги звездами. Молчал Сириус, молчал Южный Крест, молчала Малая Медведица и Полярная звезда. И в этом молчании проскрипели ворота, и чьи-то руки стали толкать отца наместника в ту сторону, словно он был какой-нибудь бессловесной овцой или коровой, которым дали немного походить на свободе, а теперь отправляли снова в грязный, сырой и темный загон.
– Тюхли… Тюхли, – бормотал наместник, отталкивая от себя чьи-то цепкие руки.
– А тяжелый, однако, – сказал один из толкающих наместника к ограде. – Центнер выйдет, да еще с гаком.
– И то, – говорил второй, тоже толкая наместника, но при этом еще слегка шелестя над головой Нектария невидимыми крыльями.
– Не меня, не меня, – молил наместник, не зная, как откупиться от незваных гостей. – Отца Иова возьмите, он духовник, да к тому же нерадивый, с женским полом любит общаться!
– Будет тебе женский пол. Погодь еще, – отозвался один из ангелов и совершенно не ангельским образом стукнул отца наместника по шее.
– Нет, нет! – кричал наместник, борясь с подступавшей к нему тьмой. – Оставьте, оставьте!.. Иова возьмите. Он в прошлую пятницу скоромное ел!.. Тюхли!.. Тюхли!.. Тюхли православные!
Возможно, он бы и хотел сказать что-нибудь вразумительное, понятное, утешительное, но вместо этого из груди его рвалось что-то непонятное, страшное, зловещее, – то, о чем не принято было не только говорить, но даже думать.
– Тюхли! Тюхли! Тюхли православные! – мычал и бился игумен, чувствуя, как ангелы Господни запихивают его в загон, из которого уже не было и не могло быть выхода. И тогда он закричал, и одинокий крик этот был слышен и в монастырском дворе, и в спящем Столбушино, и в далеком Пскове, до которого езды было не меньше часа… Он кричал и кричал, пока его сон, наконец, ни разлетелся на куски и не перешел в разряд воспоминаний.
Но, и уйдя, он по-прежнему пугал и страшил, этот нелепый сон, так что, очнувшись, наместник поначалу боялся даже пошевелиться и открыть глаза, и это длилось до тех пор, пока собравшись с силами, он не позвал, наконец, Маркелла, и, когда тот появился, велел ему немедленно налить грамм двести из стоящего в холодильнике прозрачного бутылька, а к нему – маринованного огурчика собственного изготовления, которые все называли не иначе, как «