– Улучшить что? – спросил Иезекииль.

– Мир, – ответил Габриэль.

– Если ты будешь говорить глупости, сынок, мы принесем тебя в жертву, как Амоса, – сказал Иезекииль. – Улучшить мир!.. Вы только послушайте этого благодетеля… Куда я, интересно попал? Один собирается осчастливить мир, а другой хочет, чтобы мы поверили в то, что его принесли в жертву… Ну, что за люди, ей-богу.

– Между прочим, никто меня в жертву не приносил, – обиделся Амос.

– И совершенно напрасно, – и Иезекииль еще раз решительно подчеркнул сказанное. – Совершенно напрасно, мне кажется. Потому что если бы тебя принесли в жертву, то ты бы уже не смог досаждать нам своими дурацкими историями, в которых нет никакого, даже самого небольшого смысла.

Последнее замечание почему-то вывело Амоса из равновесия. Он неприязненно посмотрел на Иезекииля:

– Легко говорить глупости тому, кто не отвечает за свои слова…

– Я-то как раз отвечаю, – сказал Иезекииль, однако Амоса это заявление почему-то не убедило.

– Если бы ты отвечал, – он указал зачем-то на Иезекииля пальцем, – если бы ты отвечал, то, во всяком случае, не стал бы городить эту чушь про то, что в моем рассказе нет никакого смысла. Потому что то, что случается и не должно иметь никакого смысла, – во всяком случае, такого, на который каждый мог бы показать пальцем, как на свою собственность. Оно просто случается, вот и все. Просто приходит и занимает свое место, не интересуясь, есть ли в этом какой-нибудь смысл, который видит Иезекииль или его там не было сроду.

– Неужели – никакого смысла? – живо поинтересовался Иезекииль, который, похоже, даже не обратил внимания на грубый тон Амоса. – Что, совсем никакого?

– Абсолютно, – сказал Амос.

– Но что-то там все-таки есть? – не унимался Иезекииль. – Не может же, чтобы там не было совсем ничего! Так просвети нас, грешных, если можешь!

– Я не знаю, что там есть, – Амос уже немного раздражался и, возможно, жалел, что завел этот пустой разговор, – но я знаю, что оно больше любого дурацкого смысла, от которого все дураки начинают считать себя умными, писать книги и выступать на симпозиумах.

Последовавшую затем небольшую паузу, Мозес, скорее, оценил бы в пользу Амоса, чем Иезекииля, хотя и отдавал себе при этом отчет, что все подобные оценки, как правило, грешат ярко выраженным субъективизмом.

– Больше любого смысла, – сказал, наконец, Иезекииль. – Надо же… Господи, Амос! И что же это все-таки такое?

– Да откуда я знаю, – отмахнулся Амос. – Я, по-твоему, кто? Махатма Ганди?.. Спроси лучше Мозеса.

Иезекииль так и сделал. Он повернулся к Мозесу и спросил: