Последствия распада СССР ощущались и на восточных рубежах Российской Федерации. Когда-то советские социалистические республики Средней Азии – Казахстан, Киргизия, Таджикистан, Туркмения и Узбекистан – были присоединены к России, но теперь из-под треснувшей бетонной плиты социализма пробивались ростки исторической памяти. Во всех этих странах (кроме Таджикистана) проживали тюркские народы, и все они (включая Таджикистан) раньше были неотъемлемой частью мусульманского мира. Партийные бонзы превратились в президентов. Нурсултан Назарбаев в Казахстане, Аскар Акаев в Киргизии, Эмомали Рахмон в Таджикистане, Сапармурат Ниязов в Туркмении и Ислам Каримов в Узбекистане прекрасно знали, чем может обернуться для них ислам, – и сразу объявили свои государства светскими. Они правили как диктаторы, насаждая собственные культы личности. Рахмона, например, величали «Вашим превосходительством», Каримов носил титул «Юртбаши» («глава Родины»), Ашхабад украшали позолоченные памятники Туркменбаши («отца всех туркмен») Ниязова и т. д. Неудивительно, что на фоне всего этого в регионе начал подниматься ислам. Именно он был коренной идеологией, способной воодушевить растерянные народы Средней Азии и помочь им сориентироваться в новом непонятном мире. Среднеазиатским «духовным возрождением» заинтересовалась Турция, вынашивающая идею Великого Турана – огромного государства для всех этнических тюрок. Оживился и Тегеран – ведь в период расцвета Персидская империя охватывала тюркские степи. В отличие от Запада, на Востоке геополитические концепции не забываются даже через тысячи лет – и сегодня проекты Всемирного халифата, Великого Турана, реставрации Османской империи или державы Ахеменидов по-прежнему живы и вызывают куда больше надежд и споров, нежели идея мировой пролетарской революции.

Новым игроком в тюркско-персидской обойме был Пакистан, усмотревший личную выгоду в реконфигурации Средней Азии. С момента обретения суверенитета (1947) он представлял собой нестабильное государство, зажатое между недружелюбными соседями – Индией и Афганистаном. Средняя Азия казалась Исламабаду спасением, ибо она возвращалась к исламу – а ислам являлся фундаментом пакистанской государственности. Помимо того – хотя Иран и Турция строили свои планы на регион – в древности маршруты торговли и завоеваний пересекали Центральную Азию как с юга на север (и обратно), так и с востока и запад (и обратно) – и неважно, что «трафик» в основном состоял из кочевников, рвущихся на юг, дабы разграбить тамошние города. Ислам стер бы границы между Средней и Южной Азией. Эта перспектива прельщала Исламабад еще и потому, что в Средней Азии, как и в Пакистане, доминировал суннизм. Иранцы, напротив, придерживались шиизма и враждовали с суннитами с VII в. – поэтому, с точки зрения пакистанцев, могли даже не думать о влиянии в Средней Азии; Турция же просто была далеко. Наладив коммерческие связи со среднеазиатскими странами, Пакистан создал бы для суннитов единое экономическое, политическое и культурное пространство под собственным контролем, – и автоматически стал бы лидером мусульманского мира. Впрочем, у этого грандиозного проекта имелась маленькая проблема: любой торговый путь из Пакистана в Среднюю Азию пролегал через Афганистан. Значит, с Афганистаном надо было что-то делать.