Ну и понятно, что с другой стороны – «Иерусалим». Иерусалим – то, что начинается с иудейских пророков, с Авраама, Иова. Это попытка искать живого Бога, видеть трагизм бытия, не стремиться замазать щели бытия, не смиряться покорно перед жестоким разумом с его очевидностями и перед Судьбой, взывая к высшей инстанции – к Тому, кто может услышать и отозваться.

И вот мы с вами подошли к христианству. Шестов говорит, есть господствующая точка зрения, которую он считает глубоко неверной: считается, что христианство-де обратилось к «Иерусалиму», подменило эллинское знание иудейской верой. Ну как же, еще бы: вера, Бог, религия… Однако Шестов говорит: на самом деле, «Афины» пленили «Иерусалим». Если брать средневековое христианство в целом, в нем античность пленила изначальный библейский импульс, эллинское умозрение переварило иудейское откровение и экстазы веры. Античный разум, всемогущий гераклитовско-стоический Логос, Закон, Необходимость заставила Бога, веру оправдываться, ставить на вытяжку. С точки зрения Шестова, в христианской философии, средневековой философии – преимущественно тоже господствуют «Афины». Особенно и безраздельно – в схоластике, но также и в патристике. То есть средневековая философия и культура в целом – это тоже попытка гармонии веры и разума, но в пользу разума. Вера принимается только если она разумна. Особенно ярко это видно у такого ключевого Отца Церкви, первого творца экзегетики и христианского богословия, как Ориген Александрийский, а также у святого Фомы Аквинского, у которого Бог, фактически, становится равен Разуму, подчиняется Закону и так далее.

Правда, была, конечно, все время и оппозиция. Например, у святого Августина Аврелия, и Иоанна Дунса Скотта, и у того же неистового Квинта Септимия Флоренса Тертуллиана, и у некоторых других средневековых философов Шестов находит вот эту дорогую ему «иерусалимскую» волюнтаристскую линию. Воля против разума, личность пробивается сквозь гнет разума. Но в целом, увы, особенно в схоластической культуре, господствуют «Афины» над «Иерусалимом».