С. С. Ты сфотографировал множество известных людей и создал много миниатюр из фотографии и небольшого, но очень емкого текста, создающих портрет или эскиз к портрету человека. Но о тебе самом известно очень мало. Официально – фотограф, журналист, писатель, актер.

Ю. Р. Спасибо! Но не музыкант, к сожалению.

С. С. А вот мой вопрос. Мы все живем в какой-нибудь музыкальной среде. У кого-то это дворовые песни, у кого-то – симфонические концертные залы. А какие у тебя остались из детства самые яркие, первые музыкальные впечатления?

Ю. Р. Самые первые? Будет два ответа. Ты не возражаешь?

С. С. Да хоть три.

Ю. Р. Нет, два. Во-первых, мой отец. Он был актером. Потом он ушел на фронт, с фронта вернулся инвалидом и не смог вернуться на сцену. Но он прекрасно играл на гитаре. Его учил играть на гитаре знаменитый цыганский гитарист Николай Кручинин. Поэтому первое мое музыкальное впечатление – домашнее, это гитарные аккорды отца.

А жил я на Пушкинской улице в Киеве, где на одной стороне стоял Театр русской драмы, а напротив – Театр оперы и балета. И там бродили всякие знаменитые певцы, музыканты, композиторы и великие театральные художники. И мое первое театрально-музыкальное впечатление – это опера Гулака-Артемовского “Запорожец за Дунаем”. Могу спеть куплеты дуэта Одарки и Карася хоть сейчас:

Выступал в “Запорожце” певец Иван Паторжинский, замечательный актер, и еще певица Мария Литвиненко-Вольгемут, она была шириной в этот стол, огромная такая, в косынке, в хустке, то есть платке. Это была совершенно замечательная опера, местами комическая, там, например, были такие куплеты:

Ну вот я наконец и выступил как музыкальный актер!

Вот мои первые музыкальные ощущения и впечатления. Дальше, уже в студенческие годы, музыкальные вкусы мои формировались под влиянием товарища Бори Ратимова, который был исключительно талантливый инженер. Он сам делал приемники, и мы с ним ловили западные станции. Была такая “Happy station”. Армстронг, Элла Фицджеральд, Колтрейн, Паркер – мы все это слушали. То есть сначала в стране возникло массовое инакослышание, а потом уже инакомыслие. Советские приемники ловили в двадцатипятиметровом диапазоне, а на этих волнах как раз всё глушили. На меньших диапазонах глушения почти не было, но коротковолновые приемники купить было невозможно, поэтому умельцы перематывали двадцатипятиметровые приемники на девятнадцать и четырнадцать, по-моему, метров, и там уже относительно чисто было слышно западную музыку.

Дети мы были театральные, поэтому ходили и в театр, и на концерты симфонической музыки, если она была не очень тяжелой. Помню, как в Киев приехал Филадельфийский симфонический оркестр. И это было такое событие! Народ просто как на футбол на киевское “Динамо” туда шел, невозможно было попасть. И такая случилась история. В Театре русской драмы был один суфлер, страстный любитель музыки. Тогда еще во всех театрах стояли суфлерские будки. И суфлер тот мечтал попасть на Филадельфийский оркестр, а его назначили суфлировать в какой-то дурацкой советской пьесе. И вот выходит на сцену актриса, протеже директора театра. Она идет, говорит-говорит текст и вдруг запинается, замолкает и чуть ли не в истерике покидает сцену. Никто ничего не понимает. Оказывается, суфлер-меломан надел наушники, слушал трансляцию Филадельфийского оркестра, руками махал – дирижировал и напрочь забыл о том, что происходит на его сцене! Вот так.