Мы с Эйстейном не знали, куда направился Бурицлав, но его можно было легко найти по следам. Вендский конунг и его свита оставили после себя ужасную тропу, когда двигались сквозь этот чудесный лес. Трава и папоротник были примяты, нам часто попадался конский навоз и человеческие испражнения. На ночь лагеря разбивали прямо на земле, все располагалось близко друг к другу, как руны на могильном камне, виднелись следы от костровищ и спальных мест, а на деревьях были обломаны сучья.

Следы расходились лишь на третий день пути из Хутора: появились две широкие тропы, каждая уходила в своем направлении. Мы с Эйстейном принялись искать знаки, которые могли оставить наши собратья по оружию: бусинка, руна, высеченная на дереве, или же стрела, указывающая, в каком направлении они поехали. Но мы ничего похожего не нашли, нас это навело на мысль, что Бурицлав попросил Вагна разделить свое войско, чтобы запутать врагов, и что через какое-то время следы снова сойдутся.

Мы пошли по следам, которые сворачивали далеко на север. Этот путь нам показался безопаснее, потому что о южных землях нам доводилось слышать много нехороших рассказов. Говорили, что там живут дикари, подобные Владимиру в Киеве, который слыл ужасным и злым человеком. Эйстейн также слышал о всадниках в тех краях, которые появлялись с равнинных земель на востоке, у которых не росли бороды, и, насколько он знал, это оттого, что они ели своих врагов. Как дикие звери они рвали зубами плоть убитых, и если бы у них были бороды, как у всех людей, то им было бы неудобно это делать. Эйстейн также узнал от лекаря, что тот принадлежал племени, живущему в этих лесах. Если нам понадобится их поддержка, то нам надобно накормить и напоить их, иначе они вызовут гномов и те утащат нас под землю, пока мы будем спать.

Было видно, как сильно беспокоился Эйстейн из-за гномов, меня же они мало волновали, мне не давала покоя мысль, что деверь мог сделать с Сигрид. Вечерами, когда я ложился спать, перед моими глазами всплывала одна и та же картина, как он стоит под стрехой и хватает ее за руку, но меня нет рядом. Он тащит ее в длинный дом, в полутьму, другие рабы отворачиваются в то время, как он пристает к ней. Эти мысли изводили меня, и я очень жалел, что не убил его в тот раз.

Я был тогда молод и многого не понимал. А поскольку я был йомсвикингом и меня боялись обычные люди, такие, как венды в Вейтскуге или на Хуторе, то к чинимой мной жестокости относился легко. Не было ничего удивительного в том, что я стал таким, ведь Крестьянин учил меня, что я должен рубить, колоть, бить и убивать без малейшего сожаления, поэтому меня и кормили, поэтому я и звался йомсвикингом. Деверь Сигрид в моих мыслях уже умер, я представлял, как дождусь его в темноте за углом дома, закрою ему рот рукой, нанесу один удар между ребер, и с ним будет покончено.