Когда я проснулся, то лежал плотно прижавшись к Сигрид, обхватив ее одной рукой, в другой держал топор, а Фенрир лежал у нее на животе. Монахи ушли, а мальчика я больше так и не увидел.

Из Даневирки мы поехали дальше на север. Мы продолжили наш путь по Воинской дороге, но вскоре нам предстояло с нее съехать и следовать на восток. Мы узнали, что конунг остановился на острове Фюн, где его отец в свое время построил крепость в самой глубине фьорда. На берегу можно было найти людей, которые перевозили и всадников, и их коней на своих лодках. За одну или две серебряные монеты они были готовы перевезти нас туда, где остановился Свейн на зимовку. Седобородый старик рассказал нам об этом, было понятно, что никто не скрывал месторасположения конунга. Но мне не стоило появляться у Свейна, если мне нечего было рассказать ему, – так считал этот старый воин, и предупредил, что конунг может быть крайне вспыльчивым и непредсказуемым. Я лишь кивнул в ответ, пробормотал, что раньше уже встречался с ним и смогу постоять за себя, если понадобится. Меня намного больше беспокоил тот факт, что у нас не было серебра, а значит, мы не могли добраться до острова.

Мы с Сигрид ехали вместе уже так долго, что чувствовали себя как муж и жена, так, по крайней мере, мне хотелось думать. Когда мы обустраивались на ночь, слова нам были не нужны. В сумерках я уходил за сушняком и ветками или, если повезет, за засохшей сосной, потому что костер должен был гореть всю ночь, чтобы мы не замерзли. А Сигрид в это время сооружала укрытие. Она рубила ветки, по большей части это был ельник, расстилала там, где мы собирались спать, и сооружала небольшую стенку из камней или же из бревен, чтобы лучше сохранялось тепло от костра. Она кормила Фенрира, растирала его больную заднюю лапу, и обычно держала на руках, когда я возвращался с дровами. Мы тесно прижимались друг к другу, стараясь укрыть от ветра те искры, которые я в это время пытался выбить с помощью кремня и куска железа, потому что малейшее дуновение ветерка могло загасить их. Обычно уже вокруг нас сгущалась тьма, и на короткое время единственное, что нас занимало, был огонь. Я подкладывал сухую траву к разгорающемуся труту, раздувал пламя, а затем подкидывал сухие веточки, внимательно следя, пока он не охватывал палки потолще, и тогда мы могли уже поставить вертел. Обычно я его делал из свежих палок, которые трудно воспламенялись. Мы растапливали снег в берестяных плошках, которые смастерила Сигрид и которые у нее очень хорошо получались.

Сушеное мясо, которое мы взяли с собой из Вейтскуга, уже давно закончилось, но севернее Даневирки водилось много мелкой дичи. Сидя в седле, я мог подстрелить зайца или птицу, но все было как обычно: я не испытывал никакой радости от охоты, как другие мужчины. Я убивал лишь для того, чтобы утолить голод. Так было, пока я не заметил, что Сигрид проявляет ко мне больше любви и заботы, когда я приносил добычу. Она могла погладить меня по руке или прижаться ко мне или позволяла обнять ее, и я осознал, что это имело особый смысл после всего произошедшего. Если бы можно было предупредить датского конунга, что Олав был у Бурицлава, и для этого было бы достаточно лишь сидеть в засаде и ждать его, у меня бы тогда появилась возможность отомстить за отца, за Сигрид, за свой рабский ошейник, и я смог бы уехать.