– Мамочка.

Она улыбается сквозь слезы:

– Тебе кажется, впереди куча времени, чтобы составить карту, подробную и точную. Но однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что твой прекрасный милый ребенок уже там, в самых дебрях лабиринта. Ты так старался, стоял на страже каждую ночь, и совершенно непонятно, как это случилось, но случилось. Твое дитя уже в лабиринте без карты, а ты ничего не можешь сделать – только наблюдать.

– Мама, я тебя люблю.

Я думаю о разговоре, которого не было, в эпицентре взрыва восьмидесятых, когда я сказал сестре, что выживание зависит от правильных друзей, и до меня доходит, что я по-своему старался передать собственный опыт блужданий в лабиринте – по-своему открылся перед сестрой. И может, стоит открываться почаще.

Мама сморкается в салфетку:

– В прощении нет никакого чуда, сынок. Никакого волшебства. Но да, ты должен простить Вэл. А заодно должен простить и самого себя.

– А если не смогу?

Мамина улыбка – как радуга после грозы.

– О да, прекрасно помню эту ловушку.

94. родные корни

94. родные корни

Мы приезжаем в Джаспер, и мама сворачивает по гравиевой дорожке на маленькое кладбище. Она лавирует между рядами потрескавшихся надгробий, тонущих под сорняками и высохшей травой, и наконец останавливает машину, приоткрывает окно для Флаффи, глушит мотор и распахивает дверь:

– Пойдем.

Она не ждет, просто выходит и шагает прочь, а когда я наконец догоняю ее, она останавливается между двумя памятниками.

– Мама, зачем мы здесь?

Она показывает на землю.

И наконец Часть восьмая Нью-Йоркский период

И наконец