Светлый фон

Впервые он понимает, когда настает подходящее время, впервые слушает, забыв обо всем. Перескакивает все то, что наболело, сам становится как будто отсутствующим, осознает свое неведение. Это откровение. Звук пьянит, он плывет в нем, ощущение, что это начало, начало конца, до него доносятся звуки радости, гнева, сожаления, повествования, ободрения, зависти, страсти, предостережений, страха, симпатии, волнения, насмешек, решимости, преданности, раздражения, храбрости, сосредоточенности, веселья, молчания. Язык, пробуждающий к жизни его собственный. Понимает все и ничего.

Впервые он понимает, когда настает подходящее время, впервые слушает, забыв обо всем. Перескакивает все то, что наболело, сам становится как будто отсутствующим, осознает свое неведение. Это откровение. Звук пьянит, он плывет в нем, ощущение, что это начало, начало конца, до него доносятся звуки радости, гнева, сожаления, повествования, ободрения, зависти, страсти, предостережений, страха, симпатии, волнения, насмешек, решимости, преданности, раздражения, храбрости, сосредоточенности, веселья, молчания. Язык, пробуждающий к жизни его собственный. Понимает все и ничего.

Возвращается далеко, туда, где он есть.

Возвращается далеко, туда, где он есть.

Всю жизнь черная птица будет говорить с ним, он будет бесконечно возвращаться в ту первую весну. Где бы он ни был, он будет только здесь, перед этим деревом, в этих зарослях, в этом сиянии и только в этом мгновении».

Всю жизнь черная птица будет говорить с ним, он будет бесконечно возвращаться в ту первую весну. Где бы он ни был, он будет только здесь, перед этим деревом, в этих зарослях, в этом сиянии и только в этом мгновении».

70

70

– Там нет краснолицых макак, – говорит Рози.

– Привезем с собой одну? – смеется Мама.

– Только чиронджи[158] и вы, – Рози.

– Поглядим… – Мама.

– На что мне паспорт? Вот когда его нет – сплошная польза. Нас не причисляют ни к мусульманам, ни к христианам, ни к иудеям, ни к парсам, ни к индусам, ни к мужчинам, ни к женщинам, никто не назовет по имени и не узнает. Что уж говорить о реальности, если они хотят, чтобы мы исчезли даже из воображения. А мы можем проникнуть куда угодно.

– Призрак, – засмеялась Мама.

– Даже призрака будут почитать и приглашать временами, чтобы узнать что-то о загробном мире и лупить веником, чтобы изгнать из человеческого тела, призрак наделен множеством талантов, бессмертный, вечно молодой, всеведущий. Мы не призраки, мы нечистые.

– Ну что ты болтаешь? – Мама. Пытается утешить.

– Мы уродины, сестрица. Держись от нас подальше. А увидишь – ударь. Умерла или выжила – не оборачивайся посмотреть. Не видела – значит, не видела. Мы пропавшие без вести и будем такими всегда. Этот сад наш и только наш![159] Такие люди с легкостью исчезают. Кто вспомнит про этих бесполезных для общества людей? Сестрица, мы дети Нитхари[160]. Что с ними случилось и кому есть до этого дело? Кто знает, может, тому человеку было откровение, что никому нет дела, и от этого в нем проснулся демон? Он жил один, наверное, ему было одиноко и дом был в пустынном месте, вышел за ворота, чтобы посмотреть на прохожих, и его охватила преступная лихорадка. Наверное, какая-то бедолага бродила в поисках пропитания целый день. И проходила мимо. Увидела его одиночество. И сказала: «Дядя, дай конфетку». Или «ручку». А может, это был мальчик. Увидел, как дядя курит. А потом выбрасывает окурок. Кинулся поднять, чтобы успеть сделать пару затяжек. И может, в другой день сказал: «Не выбрасывай!» Или «Угости сигареткой, дядя!».