Постепенно я начала отгораживаться от всех, кого знала. Приколачивала один за другим фанерные листы, чтобы удержать клокочущую внутри бурю. Стоило мне назвать свое имя, как все тут же вспоминали о Марлоу Фин. А следом – что я жена того парня, с которым она была, «его еще раздавил на дороге грузовик доставки». Вот что всякий раз читалось у них в глазах. Пуля, бьющая в открытую рану, которая никогда не затянется.

А-а, ты жена того бедолаги, что погиб. Сестра той красотки.

Мне хотелось крикнуть в ответ: Да! Да по всем пунктам! А теперь, пожалуйста, оставьте меня в покое. Хватит смотреть на меня с нескрываемым любопытством и жалостью, упакованными в обертку самодовольства.

Но хуже всего… хуже всего было постоянное напоминание о том, кто я.

Мне начало казаться, что я никогда от этого не избавлюсь.

* * *

Примерно через месяц, во время бесцельных блужданий в предрассветных сумерках, я вдруг остановилась напротив пекарни. Окна сияли кристальной чистотой, огни витрины светились яркими маяками. Внутри довольные на вид работники раскладывали по корзинам буханки свежеиспеченного хлеба, выстраивали в ряд булочки и возводили пирамиды из круассанов. Я прижала ладони к стеклу, заглядывая внутрь, как ребенок, и едва не постучала, чтобы привлечь их внимание. Это место… здесь… я смогла бы начать заново.

Я буду тихо работать среди них. Они меня даже не заметят. Я притворюсь, что за этими стенами ничего не существует.

Меня поставили на ночные смены, когда весь остальной мир спал. Когда я могла остаться одна, в окружении мешков с мукой и дрожжами. Острый, сладковатый запах брожения одновременно зачаровывал и раздражал. Специальный аппарат замешивал тесто, пока я механически отмеряла и наливала. Отмеряла и наливала. Мука оседала на моих волосах, и, уходя домой с восходом солнца, я вытряхивала ее, чувствуя усталость и желание проспать остаток дня. Когда все остальные вставали, готовые любить, терзаться и жить дальше, я пряталась в свой кокон.

Телевизор дома я не смотрела. Телефон включала лишь время от времени, ради звонков от четырех человек, которых еще впускала в свою жизнь: мамы, папы, Ады и Оливера. И даже с ними мои контакты почти сошли на нет, растаяли, как линия горизонта во мраке – она по-прежнему существует, но никому не видна.

Призрак Марлоу дважды давал о себе знать. Один раз – в рекламе дорогих французских духов по телевизору, когда я заправлялась на станции. Кремовый шифон обвивал ее обнаженное тело, пальцы на крупном плане проводили по губам. Во второй раз – на журнальной стойке у входа в магазин, когда я шла домой из пекарни. На обложке было ее фото в профиль. Она опять выглядела самой собой. Интересно, завязала ли она с наркотиками? Живет ли той жизнью, о которой всегда мечтала?