Современные исследования показывают, что социальная реальность предполагает нормирование и нуждается в удостоверении. Скажем, веру в существовании природы и ее законов, что образует существенный момент нашей техногенной цивилизации, мы удостоверяем, создавая машины и другие технические сооружения, которые эффективно действуют, подтверждая тем самым открытые человеком законы природы. Социальность подтверждется также социальными практиками. К их числу, например, относится идеология, история, образование, праздники и ряд других. Например, по Н. Луману понятие идеологии “обозначает своеобразную, устойчивую к наблюдению, противящуюся критике рефлексивность”, в результате идеология “перенимает функцию руководства поведением и его оправдания"[344]. Именно эти свойства идеологии, вероятно, позволяли ей долгое время подтверждать социальную реальность.

Интересно, что когда в наше время в России пытаются возобновить великую российскую культуру (вопрос, что это такое?), то воссоздают именно эти практики. Например, периодические выдвигаются требования реанимировать идеологию, написаны истории России, где ей придается новое важное значение, и главное культивируется такое историческое видение, которое погружает человека в желательную (с точки зрения авторов) для общества социальную реальность. Вошли в моду праздники и целые художественные действа, воспроизводящие исторические и культурные события (Куликовская битва, Бородино, Курское сражение и т. п.). Думаю, не стоит игнорировать это развитие событий, обусловленное традиционными нормативными системами, видением действительности и способами подтверждения социальной реальности.

Тем не менее, нельзя закрывать глаза на то, что в настоящее время традиционные социальные практики и типы нормативности перестают работать и складываются новые типы. Так Луман показывает, что попытки реанимировать некогда могущественные идеологии, пока не приводят к положительным результатам, поэтому более осмысленно, понять, что это такое и “переформулировать идеологию в соответствующей перспективе”. Другой пример касается права. В целом современное право охвачено кризисом и перестает работать, в частности, потому, что неясно, в каком направлении его обновлять.

«Право в XX в. как в теории, так и на практике, – пишет Берман, – все меньше воспринимается как связанное целое, свод, организм, corpus juris и все больше как мешанина, каша из сиюминутных решений и противоречащих друг другу норм, соединенных только общими “приемами”, “техникой”. Старое метаправо разрушилось, его сменил своего рода цинизм… Мнение, что право переходит пределы политики, что в любой данный момент или, по крайней мере, в его историческом развитии право отлично от государства, видимо, все больше уступает место представлению о праве как инструменте государства, то есть средстве исполнения воли тех, у кого в руках политическая власть (наша российская действительность полностью подтверждает эту тенденцию. – В.Р.)… Поскольку нынешний кризис сравним с революционными кризисами, потрясавшими западную традицию права в прошлом, то для его преодоления можно призвать на помощь ресурсы всей этой традиции, как это случалось при прежних кризисах. Однако нынешний кризис куда глубже. Это кризис не только индивидуализма, как он развился, начиная с XVIII в., или либерализма, как он развился начиная с XVII в., или же секуляризма, как он развился начиная с XVI в. Это и кризис всей традиции, как она существует с конца XI в… Право становится более фрагментированным, субъективным, больше настроенным на удобство, чем мораль. Оно больше заботится о сиюминутных последствиях, чем о последовательности и преемственности. Так в XX в. размывается историческая почва западной традиции права, а сама традиция грозит обрушиться”. «Измениться вовремя, – замечает Берман, – вот ключ к жизнеспособности любой системы права, которая испытывает неодолимое давление меняющихся обстоятельств»[345].