В России (Москве) Михаила Юдсона правит некая православная диктатура, преследующая многочисленные подпольные секты и приговаривающая их членов к ритуальному съедению. Под поверхностью фиктивного авторитарного режима бурлит стихийная энергия инаковерия. После прихода нынешних правителей к власти еретики рассыпались по окрестным лесам. Илья ненадолго попадает в секту скопцов, члены которой скрываются под землей и насильно обращают пойманных ими граждан в свою веру, т. е. попросту кастрируют. Другие «лесовики» или «разноверы» – раскольники, иконоборцы, самосвяты и одинцы. В лесах обитают неканонизированные святые (например, «расстрига Радонеж-солнцевский»: здесь обыгрываются имя Сергия Радонежского и название московского района Солнцево) со своими последователями, а кроме того юродивые, калеки, нищие, сироты, бродяги и хворые [Там же: 117]. Это собрание изгоев – такой же опосредованный культурной традицией дискурс, как и вся остальная «реальность» романа: это символ русского кенозиса, полной трагических крайностей и как раз поэтому одухотворенной русской жизни, парадигматический культурный текст начиная со второй трети XIX века, когда в славянофильских кругах стал культивироваться миф о «русском народе». Автор переносит дискурс аскетической русской духовности365 в 1990-е годы, время, когда в очередной раз оживают мифы о мистической общине и биполярные модели коллективного сознания, как бы существующего между полюсами проклятия и святости. Однако фигуры отщепенцев всех мастей намекают еще и на упомянутое во введении к этой книге многообразие интеллектуальных субкультур и религиозных кругов советского андеграунда, которое пародийно исследует Михаил Эпштейн [Эпштейн 1994]366. Из-за длящейся тотальности – или, по-другому, вертикальности – властных структур367 альтернативные образы жизни и мышления навсегда остаются религиозным андеграундом и ересью, которые в условиях юдсоновского диахронного посткоммунизма таят в себе неконтролируемую силу, грозящую новым переворотом. Александр Чанцев следующим образом резюмирует исторические концепции русской антиутопической прозы 2000-х годов, для которой характерно пессимистическое отрицание истории как развития и обновления: «Формирование нового общества из старых образцов, подобное сборке нового дома из гнилых досок, с использованием идеологем самых как на подбор кризисных эпох (в рассмотренных книгах – присоединение окраинных княжеств, опричнина, советские времена) чревато не только депрессией, но и вооруженными конфликтами, будь то восстания или войны, присутствующими почти у всех авторов» [Чанцев 2007: 293]. Эсхатологические настроения в русских дистопиях Чанцев трактует как следствие невозможности в России открытой политической конфронтации; коллективные страхи, соответственно, выступают не реакцией на реальные события, а перекодированием старых фантазмов.