Я не пойду с бабой Анкой на кладбище, такие дела решают вдвоем, без третьих лишних, Анке нужно повидаться со своим лейтенантом. Пока она проводит время с Октавианом, я забираюсь на возведенную в XIV веке Часовую башню. Наверху, на пятом этаже, находится часовой механизм, в том числе фигуры, изображающие дни недели (высотой фигуры около метра, раскрашены яркими красками), — в полночь они приходят в движение, каждая фигура занимает подобающее место и появляется перед зрителями в порядке очереди. Я стою за часовым механизмом, вернее, внутри его, — ролики и лебедки, которые заставляют бежать секунды, забавные деревянные фигуры кричащих цветов и все остальное, в том числе годы, прошедшие с тех пор, когда баба Анка в последний раз видела Октавиана. Как там говорил капитан в «Войцеке» Бюхнера? «Боже мой, как подумаю о том, что за сутки земля делает полный оборот, понимаешь, всего за сутки, — дрожь пробирает. А сколько времени потеряно, выброшено, потрачено впустую… как взгляну на висящий на вешалке мундир, плакать хочется, а мундир так и висит на своем месте…»

Отсюда, с этого наблюдательного пункта, жизнь кажется пустой тратой времени, некрепкой машиной. Подобно часам, отмеряющим ее развитие, действительность — это зубчатый механизм, равномерно падающие капли, сборочный конвейер, у которого одна- единственная цель — перейти к следующему этапу. Любящий жизнь должен любить и ее механизм, в котором одно связано с другим, испытывать восторг не только по поводу путешествия на дальние острова, но и по поводу бюрократической волокиты, с которой сталкиваешься, меняя старый паспорт на новый. Убеждение, противящееся ежедневной всеобщей мобилизации, — это любовь к чему-то иному, к тому, что больше жизни и что на мгновение открывается взгляду во время паузы, остановки, когда механизмы замирают, власти и целый мир уходят в отпуск и их место на время остается вакантным в смысле латинского «vacare» — отсутствия, пустоты, недостатка, когда есть лишь льющийся сверху неподвижный летний свет. Мир, как говорил Борхес, действительно существует, но почему он должен все время нам досаждать? Ведь нам ничего особенного не нужно, разве что иногда прогуливать школу, не теряя при этом уважения к учителям.

Фигура Луны (понедельник, Lunedì) отворачивается от меня, зато воскресенье (Sonntag), день Солнца (а также богатства и золота, как написано в путеводителе), поворачивается ко мне глуповатой румяной физиономией. Гляжу вниз из окна: баба Анка уже вернулась со свидания и решительно машет мне рукой — слезай. В пивной, куда нам посоветовал заглянуть прохожий, говоривший на немецком диалекте, подают недурные колбаски, хотя вообще-то в Румынии с продуктами плохо.