— Это — Россия, — прошептал угрюмо Илья.

— Сибирь это, — поправил его Алешка. — Хотя, пожалуй, ты прав. Как у Лещенко. В детстве, пацанами, на костях слушали. Помнишь, Борьк?.. — и он промурлыкал. — Но я Сибири, Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля!.. Точно, пацаны, русская! наша!

— Да уж, — вздрогнув и отчетливо, каким-то неестественным тоном выговаривая слова, словно для того, чтоб Алешка его тоже понял, сказал Кузьмин, — наша! Как с таким жутким и необжитым пространством и существовать! Раздолье для любого тирана. Есть куда всех своих противников девать! Да и само это пространство жертв требует.

— Не понял, — ответил Алешка. — А-а! — вдруг догадался он. — Понял. Точно. Сталин туда не зря ссылал. Понимал, что к чему. Ледяная тюрьма. Тайга. Это почище пустыни, не пройти. Стена из сосен и лиственниц, как я уже говорил, — возвращался он к своему рассказу, поочередно взглядывая на них своими большими бледно-голубыми глазами, щеголяя «знанием жизни» и с удовольствием ловя эффект от своих слов. — И холод. Вечная мерзлота. В ней зеки дорогу железную строили. А мерзлота-то плывет. Потом, как дорогу законсервировали, обнаружили, что под каждой шпалой труп — для прочности. Это как раньше в крепостные стены замуровывали, — проявил он неожиданное у него знание неких исторических фактов. — В трехстах километрах от Хандыги — Оймякон, полюс холода, восемьдесят семь ниже нуля. В «Правде» писали, что геологи там шурф долбили, добрались до замерзшего подземного озера, взяли пробу, а там тритон. Тыщу лет пролежал. Оттаяли его, а он ожил и побежал наутек, — неожиданно Алешка рассмеялся добрым, простодушным смехом, почти детским. — Вот какие места! Там золота!.. Отойди в сторонку с лопатой, копай и намывай. Но оттуда не увезешь — убьют. Были случаи. Публика там такая же дикая, как этот тритон доисторический. Страшные места. Некоторые вещи ценятся, которые у нас — тьфу! Я туда коробку яичного шампуня привез, шесть пузырьков, за них месяц в бане с бабами мылся. Хе-хе-хе! Что они только, шкуры, мне за этот шампунь не делали! На любую срамоту шли! Так-то! За двадцать дней тыщу триста заработал. Потом улетел. Двоих заболевших увез. Один психически стронулся на этой почве, а другой ногу сломал: носилки с цементом ему на ногу упали. Неделю, правда, на аэродроме сидели. Там, как солнце в тучах, — лететь нельзя. Значит, буря будет. Разобьешься на хрен! Ледяные места. Хоть миллион людей похоронить можно, никто и не заметит даже.

Тут Илья почувствовал чей-то взгляд, повернул голову и увидел, что около них стоит длинный, верзилистый милиционер с рябым лицом и кривым ртом. Борис с Алешкой тоже повернулись. Тогда милиционер поднес ладонь к козырьку фуражки: