Бортмеханик думает вот о чем: какие-то абсолютно неизвестные ему и нехорошие люди неизвестно зачем убили штурмана. Возникает вопрос: кто будет вести ориентировку, держать связь и кто, наконец, рассчитает схему захода на посадку, когда они придут в Уренгой?

Его самого отстранили от управления, связали руки и сунули в фюзеляж, где ему совсем не место. Кто будет следить за температурой масла и газов, перепадом давления, расходом топлива, работой турбин, генераторов и преобразователей? Второго пилота тоже связали и припарковали рядом с ним, воткнув обоим в животы по стволу. Как же, дьявол побери, один командир справится с такой прорвой работы? Ведь это ж верная гибель и для самолета, и для экипажа, и для всех этих козлов, которые ничего даже в соображение взять не могут. А тут вон еще темень теменью и полыхает так, что, того гляди, все разнесет в мелкие щепки. Шутка в деле.

А у него в садике остался недостроенный дом. Только-только выкупил десять кубометров бруса, отличный брус — сто на сто пятьдесят, как раз то, что надо. Правда, обошелся в сумасшедшие деньги — чуть не по триста тысяч за кубометр. Считай. Всю наличку убухал, да еще у ребят пришлось подзанять. Но: четыре венца уже положены, до подоконников добрался. Пришлось с Веркой подналечь. И еще черт сколько дел осталось: сруб надо закончить, потолки, полы настлать, печь сложить, крышу соорудить… А дощечкой обить, обоями оклеить, застеклить окна, навесить двери?

Во, блин, хлопнемся — это кто же все будет делать? Чужой дядя? Господь Бог? Или вот эти охламоны с постными рожами?

Верка-то хоть и насобачилась топором тюкать да пилу дергать, но одной ей лопнуть, ничего не сделать. А попробуй найди мужика — где у нее деньги?

Вот это гадство.

Сегодня вернулся бы с Уренгоя — два дня свободных. За два дня сколько можно прирубить? Два венца. Куда с добром. На тебе — кукуй.

Тут Михаил соображает, что дело и совсем даже хуже, чем ему кажется. Ведь если их захватили — то не для того же, чтоб по-прежнему лететь в Уренгой, не так ли? Так куда же они сейчас в таком случае прут?

Он поворачивается ко второму пилоту и с тревогой спрашивает:

— Гена, ты не знаешь, где мы сейчас находимся?

— В небе, — коротко отвечает тот.

— Я не шучу. Куда мы летим?

— Я тоже. Спроси у них.

Михаил спрашивает. Ему не отвечают. Говорят: «Заткнись». Михаил затыкается.

Поскольку родители второго пилота почти постоянно находились на гастролях, а он оставался, пока она была жива, с бабкой, то Гена Минин прошел хорошую школу самостоятельности. Неотъемлемой и существенной частью этой самостоятельности на протяжении многих лет были уличные драки и потасовки. Поэтому любой мордобой его не страшил. А сейчас он отлично понимал, что если он не устроит хорошего мордобоя, то окажется последним кретином и дуриком, который и получит то, что его ожидает, — его пристрелят. Не сейчас, так после посадки. На этот счет у него никаких иллюзий не было.