Трамвай уже отъезжает, а он все стоит на остановке, расставив длинные ноги и явно не зная, что предпочесть: свой долг или мою безопасность. Наконец он поднимает руку и поворачивается, чтобы уйти.

Меня начинает тошнить, кружится голова. Я сажусь на деревянную скамью и кладу голову на колени.

Вальтер. Пожалуйста, будь живым.

Дрожь все не проходит. Изуродованное тело стоит у меня перед глазами. Голова пробита, лицо уткнулось в грязь, кругом кровь. Наверное, у него была жена. Дети. Внуки. Те, кто любил его, звал уменьшительными именами, смеялся над его шутками. И вот все кончено.

Лицо теряет четкость очертаний, расплывается и вдруг становится лицом Вальтера. На меня накатывает тошнота, такая сильная, что где-то посреди Гинденбургштрассе я выскакиваю из трамвая, и меня рвет прямо на обочину. Желудок выворачивает раз, другой, третий. Наконец рвота прекращается, но лучше мне не становится. Вся дрожа, я иду по самой середине дороги в ту сторону, где, как говорил мне Вальтер, стоит дом его бабушки. Может быть, он сейчас там, живой и невредимый.

Здесь тише, чем в центре, но в воздухе тоже сильно пахнет гарью. Такое ощущение, как будто прямо в центре нашего высоко цивилизованного города вдруг вспыхнула война. Или что я бреду через какой-то бесконечный кошмар, от которого никак не могу проснуться.

Впереди горит дом. Может быть, это как раз и есть дом Вальтера. На улице перед ним пожарная машина. Рядом пожарные – смотрят, наблюдают.

Я разглядываю элегантный фасад, который прямо у меня на глазах пожирает пламя. Его источник где-то внутри здания. У меня холодеет под ложечкой. Вспоминая, как описывал мне свой дом Вальтер, я почти уверена: это он.

Я прорываюсь в первые ряды зевак.

– А что случилось с жильцами? – спрашиваю я у женщины, которая, не отрываясь, смотрит на пламя, держа двух маленьких сыновей за руки.

– Сбежали – брызнули отсюда, точно крысы из горящего амбара, – с кислой миной отвечает она. – Этот идиот Шлосс, – она показывает на лавку зеленщика через дорогу, – спрятал у себя баб. Мужчин забрали в гестапо.

– Мужчин? – переспрашиваю я. – Каких мужчин? Куда их повели?

Неужели я опоздала? Горький привкус желчи разливается во рту.

– Да кто ж их знает? Давно уже пора, – добавляет она и шмыгает носом. – Я уж устала жаловаться. Тут мы, а тут евреи. Один Бог знает, что они могли сделать с нашими ребятишками. Надоело уже в страхе-то жить, ужас, да и только! Вот и Шлоссу я говорю: не мути воду, не то наживешь себе неприятности. Да разве он послушает!

Я локтями прокладываю себе дорогу через толпу и бегу к лавке зеленщика.