– Я тебя трижды звала. Почему ты не отвечаешь?

Она умолкает. Смотрит мне в лицо, потом переводит взгляд на мой круглый выпирающий живот.

В голове у меня что-то щелкает, и все вдруг начинает происходить очень быстро. Подтянув колени к груди, я обхватываю их руками, надеясь спрятаться. Поздно. Мама окаменела с открытым ртом – хочет что-то сказать, но слова, видимо, не идут. Ее широко раскрытые, немигающие глаза устремлены на меня.

Воздух в комнате вдруг напитывается электричеством. Время останавливается.

– Герта? – хриплым шепотом спрашивает мама. – Это что… ты что… в беде?

Часы опять начинают тикать, и время возобновляет свой ход. Подобно воде, которая неудержимо уносится в трубу, как только вынут пробку из слива, мои страдания устремляются из меня наружу с обильными, ничем не сдерживаемыми слезами.

– Да, да, да… я в беде. В ужасной беде.

Наконец-то. Кто-то еще знает, кроме меня, и мое облегчение безгранично.

Я в дневной гостиной, сижу, подобрав под себя ноги, затерянная между пухлыми подушками большого кресла. На мне халат, в руках большая чашка горячего какао с жирной молочной пенкой.

Вере и Марго, нашей новой кухарке, сказали, что я заболела. Обе изобразили на лицах тревогу, приличествующую случаю, хотя на самом деле им плевать. Они же не Берта. Господи, как мне ее не хватает!

Мама расхаживает взад-вперед по комнате. Ее взгляд нервно перебегает с предмета на предмет. Две прядки волос выбились из обычно аккуратного пучка и повисли над ушами. Талия, подхваченная облегающим платьем, невообразимо тонка; безупречно скроенная юбка при каждом шаге обрисовывает длинные, стройные бедра. Даже представить не могу маму беременной. Да еще дважды.

Проходя мимо кофейного столика, она порывисто наклоняется и хватает с него пачку сигарет и спички. Закуривает на ходу и продолжает метаться по комнате, держа на отлете руку с сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцем. Вторая рука упирается в талию. В последний раз я видела ее такой возбужденной в тот роковой октябрьский день, который навсегда изменил нашу жизнь.

Вдруг мама останавливается прямо передо мной и опускается на краешек дивана:

– Ради всего святого, Герта! За что? Мы ведь столько уже пережили. За что ты устроила нам еще и это?

– Мне очень жаль…

– Глупая девчонка! Глупая, глупая девчонка! – Несколько раз она ударяет кулаком по подлокотнику дивана. – Я не научила тебя вести себя как подобает…

– Мама, прости меня, – сквозь слезы выдавливаю я. – Мне и правда очень жаль.

– Еще бы, – говорит она севшим голосом. – Ему ведь придется жениться на тебе. Надеюсь. Он знает?