Со шпионством сделаем зарубку на память, этакий штрих-намек, но в целом все выглядит халтурно, криво-косо и нелепо.

И здесь читателя озаряет догадка: это же уникальный творческий метод Левенталя, мастера калибра раннего Битова! Не забудем, он пишет кровью, но в данном случае кровь – не своя. Это кровь Марьи Никитичны, матушки майора Ивана, а взгляд матери не различает военных действий, названий полков и прочей чепухи. Главное – сыночек приехал, родная кровинушка!

Возможно, впрочем, что рассказ написан кровью заколотого поросенка. Все-таки матушка – столбовая дворянка («родовое поместье»), и причиной выхода сына из полка не могла не поинтересоваться. А вот поросенку безразлично – приехал майор Иван, кабанчика и закололи. Но не будем придираться.

Поплевав на руки и перекрестившись, погружаемся в рассказ-нуар, в леденящие кровь ужасы. В ход пущено все мастерство: от слуха зрелого поэта до дыхания ноги полотера – есть пересохшие озера с мертвыми рыбами, желчь, пролившаяся из печени в матку, желтый старообразный младенец и явлен таинственный старец. Завершается рассказ мощным крещендо: «Уверовал» – крестились бабы…. и много лет на дорогах видели шагающего Ивана: с военной выправкой и привязанной к левой подмышке правой рукой».

(Невольно вспоминается бескалиберный Довлатов с рецептом правильного финала рассказа для настоящих мастеров: «…бабы долго-долго смотрели ему вслед»).

Военная выправка вкупе с правой рукой, навек привязанной к левой подмышке, производит на читателя сильнейшее впечатление. И следующий рассказ леденит кровь сам по себе, одной только формой повествования.

Обилие одинаковых местоимений и буйство авторского стиля завораживают. Или, как написали бы маститые критики: «создает непревзойденную ткань джазовых импровизаций и сингулярных синкоп».

Это же прелесть, что такое!

«…что я ее слушаю, и снова я не успел разглядеть ее».

«Она встала, но из-за ее лица в меня теперь вперивался то белым, то синим пульсирующий софит, и я все равно ее не видел, только слышал, как она сказала».

К середине рассказа легкие молотобойца расправляются, и автор выдувает одну за другой длиннейшие непрерывные синкопы:

«Я повернулся: передо мной, завернутая в сальное плюшевое пальто, стояла маленькая старушечья фигура – и когда старуха подняла голову (она была лысая, эта голова; пучки волос торчали из нее, но похожи были скорее на плесень, заведшуюся от грязи и сырости), я бы закричал, если бы горло не перехватило от ужаса и омерзения, потому что у нее были цепкие и жадные глаза, одним из которых она подмигнула мне, двинув носом вслед «лексусу», – и я почти застонал, во всяком случае какой-то воющий звук стал рождаться у меня под ребрами, но старуха уже обогнула меня и засеменила дальше».