Притом, что ученый-представитель старой школы Н.А. Анастасьев некогда все сказал в своей статье о потугах Вежлян писать «максимально сложно»: «…когда дошел до следующей фразы: «Я утверждаю, что эта (какая именно, значения не имеет. – Н.А.) парадигма критики играла на стороне литературы, соотнося свои “инсталляционные” усилия с ее инструментальной цельностью и ценностью». Поднатужившись, я еще могу догадаться, что это за усилия такие, разберусь, возможно, и с ценностями и цельностями, но как может парадигма, данная ли, другая, третья, играть на чьей-либо стороне, – этого мне точно не понять».

В том-то и дело, что «наукообразные речекряки» создаются из соображений, достойных Адели: дать читателю понять, что он критику не ровня, он из «этих людей снизу». Притом любой из речекряков можно без всякого ущерба для смысла заменить простым (или даже не очень простым) человеческим языком. Без терминов, разумеется, не обойтись, но по делу, а не во имя наукообразных камланий. Правда, тогда обнаружится, что мыслей-то в статье «научницы/научника» нет и не было никогда. А так пока читатель словарь листает, забудет, с чего вся эта пустопорожняя муть начиналась…

Иными словами, критики с синдромом Адели полагают, что ежели украситься блестяшками, то есть словами, которые им и самим непонятны, без всякой меры, то сойдешь за баронессу. Е. Вежлян использует псевдонаучные речекряки, Е. Пустовая – образно-романтические. Я бы даже сказала, двусмысленно-любовные: «…роман Александра Снегирева «Вера» как раз и есть современное жанровое, стилистическое лицо социальной прозы. Потому и не будет в случае с этим романом легкого, масленого погружения». Масленого погружения? Без комментариев.

Критику Пустовой и подобных ей все же стоит почитать на досуге как пародию на критический отзыв: «…это предельное напряжение эроса, в случае «Веры», где героиня ищет, от кого наконец родить, и танатоса, в случае «Колыбельной», где в обыденную жизнь вторгается маньяк, как незатыкаемая напоминалка о смерти». Хотя бы для того, чтобы восхититься тем, как «предельное напряжение эроса и танатоса» соседствует с «незатыкаемой напоминалкой». Чистая Колядина (также рекомендованная Пустовой), в чьем тексте «виталища», «носопырки», «благоуханная воня» дивно соседствовали с «дипломатией», «мифологией», «инициативой». Подобное тянется к подобному. И хвалит его, хвалит.

Юзефович, чья «рекомендательная ниша» пошире и поглубже, чем у других, пишет: есть книги, написанные ради языка и стиля, а есть книги, написанные, чтобы рассказать историю. Таким образом, книга может быть дивно хороша без какой-либо истории или без литературного языка. А может, и без того, и без другого, авось найдется что-нибудь третье, ради чего стоит читать художественную книгу, в которой нет ничего художественного…