Не будем ханжами, думаю я, без женской ласки этим молодым, сильным ребятам трудновато. Но ведь вытерпели и не то, надо уж до конца держать марку.

— А еще вот! — с той же задумчивостью произносит Драчев. — Сам подцепишь срамную болезнь, да и кого-никого можешь наградить? Через общий котелок, а? Не-е, это мне не подходит. Чего доброго, ротного заражу...

Спасибо за заботу, Мишка Драчев. С таким ординарцем не пропадешь. И вообще, у меня в роте народ подкованный. В разгар этой идиллии из бардака вывалился наш солдат — не пьяный, но потный и красный. Увидев нас, он хотел было юркнуть назад, потом, передумав, побежал по улице прочь, топоча сапогами.

— Догнать! — приказал я, задохнувшись от возмущения.

Логачеев, Свиридов и Погосян нагнали его, схватили за плечи. Я подошел, скрипнул зубами:

— Ты что тут делал?

Вопрос, вероятно, глупый. Солдат стряхнул со своих плеч чужие руки, смущенно усмехнулся:

— Так ведь... это самое...

— Что — самое? — прошипел я, приблизив свое лицо к лицу солдата.

— Это самое... товарищ лейтенант...

Содержательный разговорчик! Я прошипел:

— Ты позоришь форму! Тебя нужно арестовать, на губу посадить!

— За что, товарищ лейтенант?

— За это самое!

Тьфу, разговорчик! Ясно, его надо бы посадить на гауптвахту либо сдать в комендатуру. Но комендатуры в городе еще нет, гауптвахты тоже.

— Попадешься еще в злачных местах — набьем морду, — говорит Толя Кулагин и сплевывает.

Я беру у солдата красноармейскую книжку, листаю. Да, из нашей третьей роты. Говорю:

— Доложишь своему ротному, что ты был задержан в бардаке. Гляди, я прослежу...

Солдат козыряет и, красный, потный, пристыженный, уходит. Парторг Симоненко бормочет:

— Позорит себя и нас...