Надо возвращаться в часть, подале от городских соблазнов. Топать было порядочно. Ни трамваев, ни автобусов. Одни рикши — человек, как лошадь, в оглоблях, и велорикши — человек крутит педали как на велосипеде, везет на тележке другого, рикши жилистые, тощие, оборванные, седоки тучные, в богатой одежде. Понятно, этот негуманный способ передвижения нам не подходит. Но опять загвоздка: какой-то солдат, сбив на затылок пилотку, развалясь, подкручивая усики, ехал на велорикше. Мы остановили его, выволокли, популярно объяснили: человеку на человеке ездить негоже, тем более советскому воину. Солдат сперва петушился, потом говорил, что понимает, просто решил попробовать.

— Еще попробуешь — накостыляем по шее, — пообещал Толя Кулагин.

— Попадешь на парткомиссию, — пообещал парторг Микола Симоненко, для которого не было ничего страшнее, чем партийная комиссия.

Солдат краснел, бледнел, мялся. Наконец отпустили его с миром. А город шумел, гомонил, китайцы приветственно махали нам руками и шляпами, кричали «Шанго!» и «Вансуй!», на перекрестке мелькнул самодельный портрет Сталина — облик вождя был здорово искажен, и я подумал, что у нас бы за это не погладили по головке. Во всяком случае, Федя Трушин учинил бы разнос. Хотя, скажем, усы очень похожи.

И вдруг я обратил внимание: клены-то в сквере — с темной листвой. Микола Симоненко объяснил мне: черный клен, есть такая порода. Будто закоптило клены дымом, волочившимся над городом от взорванных хранилищ с горючим. Черные свиньи, черные березы, которых я прежде не видал. И теперь вот черные клены, тоже до того незнакомые. И это тревожит неясными и недобрыми предчувствиями. У нас цвет траура — черный, у китайцев — белый. Да при чем тут траур? А черный клен под дуновением жаркого, пыльного ветра шевелил ветвями, загадочно шелестел листьями в набрякших прожилках...

Покинули город и вновь втянулись в каменистые ущелья. Горы были все ниже и ниже. Мы спускались! Вот-вот выйдем на Центральную равнину. Мы шли на острие удара, но кое-где нас опережали подвижные отряды 6-й гвардейской танковой армии: за лавиной этих прославленных тридцатьчетверок было трудно угнаться, и мы, бывало, приходили на место уже после прихода туда танкистов генерал-полковника Кравченко. А ведь думали: будем первыми! Но кое-куда мы действительно приходили первыми.

В эту казачью станицу мы вошли под вечер, на ночлег.

Беленые хаты под камышовыми крышами — чистенькие, уютненькие — утопали в яблоневых, вишневых, сливовых садах. Станицу полукругом охватывала речка, полноводная, видать, рыбная, с заливными лугами по пологим берегам. Взбитая копытами, золотилась в закатных лучах — наконец-то узрели живое солнышко! — пыль, смешивалась с наползавшим от речной поймы надлуговым туманом. Мычали коровы, блеяли овцы, ржали лошади — мирные эти звуки настраивали на благодушие. Но мы вступали в станицу с чувством настороженности. Рассчитывали на враждебность: станица русская — бывшие белогвардейцы, семеновцы, люто боровшиеся против Советской власти, ушедшие за кордон, несмирившиеся.