Женщина, стоявшая возле Капочки, уже не молодая, в полушубке, явно большом для нее, охотно пояснила:

— Чего тут спрашивать? Тут такое произошло…

И рассказала со вкусом, с видимым удовольствием, как это обычно присуще людям, любящим влезать в чужую жизнь.

Оказалось, Капочка, как я поняла, так и не ушла никуда и всю ночь простояла возле нашего подъезда, а когда Гога вместе со своей девицей вышел рано утром из дома, мгновенно бросилась на нее и плеснула чем-то ей в лицо.

— Вот какие дела, милые вы мои, — продолжала женщина, победно окидывая взглядом людей, собравшихся вокруг, ловивших каждое ее слово. — Вот что любовь-то делает, а? Ведь она, эта самая, надо думать, глаза выжгла молодухе, как есть выжгла…

— Дрянь паршивая, — злобно произнес Гога. — Надо же так, выхожу я на улицу, ни о чем таком, само собой, не думаю, не подозреваю, а она, эта полоумная, вдруг разом вскочила, бросилась на мою знакомую…

Должно быть, он уже не раз повторял одно и то же.

Я не выдержала. Закричала что есть сил:

— Вы что, не знаете, кто это такая? Да, не знаете?

Капочка схватила мою руку, изо всех сил сжала ее.

— Замолчи, — прошептала. — Немедленно замолчи!

Глаза ее на миг сверкнули, озарив все застывшее, как бы скованное морозом лицо мрачным и тусклым светом.

И я сдалась. До сих пор не знаю, верно ли я поступила тогда.

— Хорошо, — так же тихо ответила я ей. — Если не хотите, не буду ничего говорить.

— Не надо, — сказала она.

Кто-то приподнял фифу с земли, она упиралась, не хотела вставать, потом все-таки ее подняли. Обеими руками Гога взял ее голову, бережно приоткрыл веки:

— Видишь? Говори, Ася, видишь?

Ася широко открыла глаза, воскликнула:

— Вижу! Да, вижу! — Потом закричала что есть сил: — Дайте скорее зеркало! Она, наверно, меня изуродовала? Скажите правду, изуродовала?

— Нет, не изуродовала, — с некоторой досадой ответил Гога: должно быть, ему уже успела надоесть вся эта неожиданно приключившаяся история.