Жил он одиноко, где-то за городом, по слухам, когда-то, в ранней молодости, он женился, но жена вскоре ушла от него с каким-то спортсменом. С той поры он был одинок и, как сам признавался, даже и не думал о том, чтобы связать с кем-то свою жизнь, пока не кончится война, а там, как говорится, видно будет, поживем — увидим…

В госпитале о нем говорили:

— Он кладет жизнь за каждого раненого.

Это был врач из породы, как считали многие, редко уже встречающейся. Другие врачи оперировали, может быть, не хуже, а то и лучше его, однако он старался выхаживать своих пациентов. Порой после операции не соглашался идти домой, проводя в послеоперационной палате долгие часы, сам подавал раненым лекарства, воду, сам ставил клизму, подносил утку, не доверяя никому.

Помню, как он радовался, когда сумел сохранить Белову вторую руку.

Некрасивое, щедро покрытое золотистыми конопушками лицо его сияло, толстые губы улыбались неудержимо-радостной улыбкой.

— Что, — говорил он, — каково? Все-таки одну руку-то я спас, как бы там ни было, а спас!

— Мировой мужик, — говорил о нем Сизокрылов. — Если бы не он, не знаю, что бы со мной было, а он меня, ежели хотите, на ноги поставил!

Как-то Белов сказал ему при мне:

— Мы вас, Аркадий Петрович, никогда не забудем…

Он выслушал его, чуть наклонив голову. У него была такая манера: слегка наклонять голову набок, когда он разговаривал с кем-либо. Слегка усмехнулся:

— Врешь, Белов, забудешь.

— А вот и не забуду, — возразил Белов. — Никогда в жизни!

Аркадий Петрович махнул рукой.

— Так все говорят, поверь, и я нисколько не обижаюсь, а потом уходят навсегда из госпиталя и даже строчки не напишут…

— Я непременно вам писать буду, — заверил его Белов, но Аркадий Петрович все с той же легкой улыбкой пожал плечами.

— Не напишешь, дружище, всякие другие дела захлестнут с головой, и очень даже хорошо, и не пиши, пожалуйста, только будь хотя бы относительно здоров, согласен?

— Согласен, — ответил Белов, однако произнес напоследок: — А все одно — я вас помнить буду навсегда!

Когда мы спустя несколько лет снова встретились с Беловым, я припомнила ему его же слова.

— А ведь прав был Петрович, — с видимым сожалением сказал Белов. — Еще как прав! Ведь я, к примеру, клялся, божился, что ни в жизнь его не позабуду, что буду писать ему, а он что? Врешь, сказал, не вспомнишь и писать не будешь, это я точно знаю! И гляди сама, так и получилось!