— Можно подумать, что ты своего Чипа любила больше, чем всех нас…

Адя подняла зареванное, несчастное лицо, глаз не видать, распухли от слез, и нос — совершенная картошка, крикнула маме:

— Да, я любила Чипа больше всех на земле! Довольна?

Потом она долго просила у мамы прощенья, мама, смеясь, отнимала у нее свою руку, но Адя хватала ее и не отпускала, норовя расцеловать каждый палец, и все повторяла одно и то же:

— Мамочка, прости, больше никогда не буду! Прости, мамочка, больше не буду!

Смешная Адька! Открытая, вся как на ладони, бесхитростная, импульсивная. Мама говорила о ней:

— Нашей Аде будет нелегко в жизни…

Отец спросил как-то:

— Почему нелегко?

— Потому что не умеет вилять, хитрить, ловчить, изворачиваться, таким людям всегда нелегко. Кроме того, правдива до крайности, даже в шутку не сумеет соврать…

— Ты тоже такая, — сказал отец, — тоже не умеешь хитрить…

Мама окинула его долгим, непонятным взглядом.

Он спросил:

— Ну, чего смотришь? Или сказать что-то хочешь?

— Хочу, — ответила мама. — Хочу сказать, что я — всякая, во всяком случае не такая, как наша Адя.

Где-то они теперь? В Москве, вернулись из эвакуации или до сих пор томятся где-то в глубоком тылу, немыслимо далеко от дома, от Москвы?..

Небо над головой заметно потемнело, словно бы стало ниже, плотнее, должно быть, к ночи разразится дождь. Кое-где среди облаков слабо блеснули первые звезды.

Корсаков поднялся, побрел дальше в лес, не зная дороги, не ведая, куда его заведут извилистые лесные тропинки…

Позднее, спустя какое-то время, он говорил, что был уверен: все равно не погибнет, найдет своих, непременно найдет. Он не лгал, не старался придумать что-либо. Просто, когда все уже было позади, ему казалось, он знал: так и будет. Не иначе.

* * *