Уже с весны <1921 года> сделалось невозможно скрывать, что в России, в особенности на Волге, на Украине, в Крыму, свирепствует голод. В Кремле, наконец, переполошились и решили, что без содействия остатков общественности обойтись невозможно. Привлечение общественных сил было необходимо еще для того, чтобы заручиться доверием иностранцев и получить помощь из-за границы. Каменев, не без ловкости притворявшийся другом и заступником интеллигенции, стал нащупывать почву среди ее представителей, более или менее загнанных в подполье. Привлекли к делу Горького. Его призыв, обращенный к интеллигенции, еще раз возымел действие. Образовался Всероссийский Комитет Помощи Голодающим, виднейшими деятелями которого были Прокопович, Кускова и Кишкин. По начальным слогам этих фамилий Комитет тотчас получил дружески-комическую, но провиденциальную кличку: Прокукиш. С готовностью, даже с рвением шли в писатели, публицисты, врачи, адвокаты, учителя и т. д. Одних привлекала гуманная цель. Мечты других, может быть, простирались далее. Казалось — лиха беда начать, а уж там, однажды вступив в контакт с «живыми силами страны», советская власть будет в этом направлении эволюционировать, — замерзший мотор общественности заработает, если всю машину немножечко потолкать плечом. Нэп, незадолго перед тем объявленный, еще более окрылял мечты. В воздухе пахло «весной», точь-в-точь, как в 1904 году. Скептиков не слушали. Председателем Комитета избрали Каменева и заседали с упоением. Говорили красиво, много, с многозначительными намеками. Когда заграницей узнали о возрождении общественности, а болтуны высказались, Чека, разумеется, всех арестовала гуртом, во время заседания, не тронув лишь «председателя». При этой оказии кто-то что-то еще сказал, кто-то успел отпустить «смелую» шуточку, а затем отправились в тюрьму. Горький был в это время в Москве — а может быть, поехал туда, узнав о происшествии. Его стыду и досаде не было границ. Встретив Каменева в кремлевской столовой, он сказал ему со слезами:

— Вы сделали меня провокатором. Этого со мной еще не случалось. Вернувшись в Петербург <…>, Горький, наконец, понял, что пора воспользоваться советами Ленина, и через несколько дней покинул советскую Россию [ХОДАСЕВИЧ (III). С. 232, 233].

6 октября 1921 года состоялся отъезд M. Горького в Германию, в бессрочный, оплачиваемый за счет государства, «лечебно-реабилита-ционный» отпуск. А с июня 1922 года по прямому указанию Ленина, в рамках борьбы с инакомыслием началась компания высылки из Советской России представителей интеллигенции, включая многих известных философов и мыслителей. В отличие от комфортного отбытия из страны Максима Горького, высылка «инакомыслящих» носила грубый, насильственно унизительный характер: всем им разрешалось взять с собой лишь две пары кальсон, две пары носков, пиджак, брюки, пальто, шляпу и две пары обуви на человека; все деньги и остальное имущество высылаемых подвергались конфискации. Поездами и пароходными рейсами — знаменитые «философские пароходы», из страны было выдворено более 160 выдающихся представителей интеллигенции, включая многих известных философов и мыслителей: Н. Бердяев, С. Булгаков, Б. Вышеславцев, И. Ильин, Н. Лосский, П. Сорокин, Ф. Степун, С. Трубецкой, Л. Франк и др. В числе писателей находился и хороший знакомый Горького Михаил Осоргин (Ильин). Таким образом, Горький знаково отметился и в истории русской эмиграции «первой волны», оказавшись в числе русских знаменитостей, покинувших страну сразу же после окончания Гражданской войны. Однако в отличии от большинства изгнанников он находился на довольстве у советского правительства и Вожди революции, несмотря на его декларируемую в первые годы пребывания на Западе оппозиционность, не оставляли его своим вниманием. Касалось это и Григория Зиновьева — казалось бы, злейшего врага, совсем еще недавно нещадно травившего писателя. Уже в июле 1923 года Григорий Зиновьев, по-прежнему процветающий в Петрограде, как ни в чем не бывало по-дружески пишет Горькому в Берлин: