Горький, по его собственному утверждению, был «человек страстный». Не желая принимать условия «мирного сосуществования», навязываемые ему большевиками, он кипятился, публично манифестировал свое неприятие эксцессов политического произвола — в их числе преследований большевиками сионистов и ивритской культуры. Здесь, как уже говорилось, он схлестнулся с оголтелым борцом с еврейским национализмом Самуилом Заксом-Гладьевым, являвшимся ко всему прочему еще и зятем Зиновьева. Это, естественно, повышало градус неприязни к нему Зиновьева, который продолжал методично травить писателя. Их личные отношения

с каждым днем ухудшались. Доходило до того, что Зиновьев устраивал у Горького обыски и грозился арестовать некоторых людей, к нему близких [ХОДАСЕВИЧ (II)].

с каждым днем ухудшались. Доходило до того, что Зиновьев устраивал у Горького обыски и грозился арестовать некоторых людей, к нему близких [ХОДАСЕВИЧ (II)].

Усмирить Горького Зиновьеву так и не удалось, но он немало поспособствовал тому, чтобы писатель вынужден был покинуть на время молодую страну Советов. Под его нажимом Ленин, в конце концов — см. [ХОДАСЕВИЧ (II)], решил, что Горький — колеблющийся и неблагонадёжный мыслитель, со своей критикой и всезаступничеством стал серьезной помехой в деле строительства социалистического государства, и жестко — «А не поедите, — вышлем» — предложил ему отбыть на «лечение» за границу[126]. К давлению Зиновьева и дружескому совету Ильича добавился еще скандал с Промголом.

Уже с весны <1921 года> сделалось невозможно скрывать, что в России, в особенности на Волге, на Украине, в Крыму, свирепствует голод. В Кремле, наконец, переполошились и решили, что без содействия остатков общественности обойтись невозможно. Привлечение общественных сил было необходимо еще для того, чтобы заручиться доверием иностранцев и получить помощь из-за границы. Каменев, не без ловкости притворявшийся другом и заступником интеллигенции, стал нащупывать почву среди ее представителей, более или менее загнанных в подполье. Привлекли к делу Горького. Его призыв, обращенный к интеллигенции, еще раз возымел действие. Образовался Всероссийский Комитет Помощи Голодающим, виднейшими деятелями которого были Прокопович, Кускова и Кишкин. По начальным слогам этих фамилий Комитет тотчас получил дружески-комическую, но провиденциальную кличку: Прокукиш. С готовностью, даже с рвением шли в писатели, публицисты, врачи, адвокаты, учителя и т. д. Одних привлекала гуманная цель. Мечты других, может быть, простирались далее. Казалось — лиха беда начать, а уж там, однажды вступив в контакт с «живыми силами страны», советская власть будет в этом направлении эволюционировать, — замерзший мотор общественности заработает, если всю машину немножечко потолкать плечом. Нэп, незадолго перед тем объявленный, еще более окрылял мечты. В воздухе пахло «весной», точь-в-точь, как в 1904 году. Скептиков не слушали. Председателем Комитета избрали Каменева и заседали с упоением. Говорили красиво, много, с многозначительными намеками. Когда заграницей узнали о возрождении общественности, а болтуны высказались, Чека, разумеется, всех арестовала гуртом, во время заседания, не тронув лишь «председателя». При этой оказии кто-то что-то еще сказал, кто-то успел отпустить «смелую» шуточку, а затем отправились в тюрьму. Горький был в это время в Москве — а может быть, поехал туда, узнав о происшествии. Его стыду и досаде не было границ. Встретив Каменева в кремлевской столовой, он сказал ему со слезами: — Вы сделали меня провокатором. Этого со мной еще не случалось. Вернувшись в Петербург <…>, Горький, наконец, понял, что пора воспользоваться советами Ленина, и через несколько дней покинул советскую Россию [ХОДАСЕВИЧ (III). С. 232, 233].