Север еще больше смеялся над нашими оборотами речи, и тоже напрасно. Знаменитые „две большие разницы“ беру под свою защиту непреклонно: да как и сказать по-другому, столь же коротко и ясно? Или „без ничего“: куда выразительнее, куда абсолютнее, чем все мыслимые пресные великорусские переводы этого перла. Или возьмем общеизвестную по-русски формулу: „с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться…“ Метко, я согласен; но длинно и сложно. У нас это короче: „Чтобы да — так нет“. Вообще наш язык гораздо больше, чем русский, ценил и понимал слово „да“. Странно: лучшее слово на свете, люди когда то жизнь отдавали, чтобы услышать его из уст упрямой красавицы <…>, а пользоваться им мало кто умеет. Мы умели. „Ты ничего не понял. — Неправда, я да понял“. Непереводимо и необходимо…» [КАЦИС (I). С. 295].

Здесь же необходимо подчеркнуть, что сам Жаботинский, писавший на безукоризненно «чистом» русском языке, отнюдь не являлся сторонником внедрения одесского жаргона в русскую лексику. Как и Горький, он в этом вопросе, судя по всему, занимал ригориче-скую позицию.

Но в СССР вплоть до середины 1930-х годов сказ и орнаментальная проза являлись двумя наиболее значимыми стилевыми течениями[212]. В первом номере «Литературной газеты» за 1933-й г. появилась статья Виктора Шкловского «Юго-Запад» [ШКЛОВСКИЙ (II)], которая положила начало разговору: существует ли «Юго-западная», она же «Одесская» литературная школа и, если существует, то где следует искать ее корни? По мнению Шкловского

Южно-русская школа будет иметь большое влияние на следующий сюжетный период советской литературы. Это — литература, а не только материал для мемуаров.

Южно-русская школа будет иметь большое влияние на следующий сюжетный период советской литературы. Это — литература, а не только материал для мемуаров.

Шкловский, как и Владимир Жаботинский, полагал, что корни этой школы следовало искать в западной, левантинской, средиземноморской культуре. Авторов-одесситов он сравнил с александрийцами, грекоязычными поэтами, жившими в египетской Александрии III–IV веков нашей эры, и, «не cчитавшими себя ни греками ни египтянами» [ЯРМОЛИНЕЦ]. Став объектом критических нападок со стороны партийных культуртрегеров, поддержанных Горьким, которому эта концепция пришлась не по душе, Шкловский признал свою идею ошибочной. В современном же отечественном литературоведении обсуждение этой проблематики продолжается по сей день — см. [КАЦИС (I) и (II)], [ЯРМОЛИНЕЦ]. Не вдаваясь в детали дискуссии, отметим, что помимо собственно писателей-одесситов, Одесса так же тесно связана с творческими биографиями таких знаменитых литераторов, как Бунин, Куприн, живших в этом городе не постоянно, но часто и подолгу. Неприятие этими писателями одесского языкового орнаментализма имело в своей основе причины литературно-эстетические, несмотря на зацепки в плане темы «евреи в русской» литературе, о которых речь шла выше. Но на большинство молодых советских писателей 1920-годов, в том числе и на покровительствуемых Горьким Бабеля и литераторов из объединения «Серапионовы братья»[213], ни он сам, ни Куприн, ни Бунин особо не влияли. С другой стороны: