‹…› Он хотел спрятаться от людей, старавшихся его обмануть и использовать, и от тех, кого он сам обманывал, использовал, ненавидел и презирал. Здесь, в полукруглых темных коридорах, Суворин, этот хитрый политик, бывший друг Достоевского, апологет и помощник царя и всей его клики, карьерист, антисемит, театрал, миллионер, сам себя сделавший «барином», — здесь он искал место, чтобы спрятаться от себя самого, от своих мыслей, от мира, от своих одиноких холодных лет…. Этот «старец» был уже уставшим от самого дня, от всей своей журналистской лжи, которая поедала его, уставшим от семьи, от сыновей которые отправляли ему жизнь.

‹…›

Боялись его, его самодурства, которое могло проявиться в любую минуту. Никогда нельзя было знать, что он скажет и как поведет себя в той или другой ситуации. Он сам того, по-видимому, не знал и мог позволить себе любую брань, мог нанести любую обиду, совершенно не обращая внимания на того, с кем говорит [ДЫМОВ. Т. 1. 363–364].

Однако в основе разногласий А. С. Суворина с А. П. Чеховым лежал не трудный характер «старика» — в общении с Чеховым он был всегда предельно корректен, доброжелателен и даже ласков, а, по большей части, пресловутый «еврейский вопрос». Это были расхождения на сугубо политической почве: Чехов выступал за предоставление евреям гражданских прав, Суворин и «нововременцы» — за их повсеместное ограничение и «выдавливание» евреев из российской культурно-общественной жизни. Другими причинами чеховского отчуждения от «нововременцев» были антинаучные и антидарвинистские статьи ее авторов в газете и их нападки на прогресс, а также разнузданное хамство Буренина — ведущего литературного критика газеты:

Буренин не критиковал. Он кусал. Дорошевича он называл Кабакевич. Иеронима Иеронимовича Ясинского — Ерундим Ерундимович; известного поэта Зима Бялика — Хам Бялик; Льва Львовича Толстого (сына Л<ьва> Н<иколаевича>) — Тигр Тигрович Соскин-Младенцев; Чехова — Апчхи… [ДЫМОВ. Т. 1. 633].

После возвращения с Сахалина нововременская атмосфера стала для Чехова трудно переносимой, о чем он поведал сестре в письме от 14 января 1891 г. (Петербург):

Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Чёрт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей. И как мелко выражают свое мелкое чувство! Буренин ругает меня в фельетоне, хотя нигде не принято ругать в газетах своих же сотрудников; Маслов (Бежецкий) не ходит к Сувориным обедать; Щеглов рассказывает все ходящие про меня сплетни и т. д. Всё это ужасно глупо и скучно. Не люди, а какая-то плесень [ЧПСП. Т.4. С. 161].