‹…›

Если принять знаменитое Павлово деление рода человеческого как познавательной жизни на два разряда: иудеев, которые чуда ищут, и эллинов, которые ищут мудрости, то Суворин и Чехов распределяются по этим полюсам совершенно твердо. Суворин, с его пылкою жадностью к новому явлению, новому факту, новому лицу, новой книге, весь пламеневший любопытством и смутными, редко самому ему внятными в полной мере ожиданиями, должен быть поставлен, конечно, на первый полюс. Хотя он и не весьма любил евреев (однако совсем не так сердито и убежденно, как повествуют враждебные легенды), но психический импрессионизм сближал его с мечтателями, по Павлу, иудейской категории: ищущими в жизни чуда, которое вот придет откуда-то извне и осветит жизнь. Чехов — весь на эллинском полюсе. Он знает, что чудес нет и не бывает, что о небе в алмазах могут мечтать Соня, Вершинин, Аня с Трофимовым, но не он, ищущий мудрости и находящий ее в ежеминутных печальных откровениях жизни о железнозаконном ее единообразии…

Суворин, хотя и воспитанник материалистов, шестидесятник, таил где-то на дне души мистическую жажду идеалистических и религиозных позывов, которых даже конфузился, когда они прорывались заметно для других. Он любил Достоевского и был, по существу, достоевец. Отсюда и его редкостная сантиментальность, с нервическою готовностью расплакаться, как дитя, от разговора, от зрелища, от чтения, от сильной эмоции восторга, жалости или негодования. Чехов, который, как никто другой в русской литературе, и знал, и умел выражать, что человек человеком начинается и кончается, что человек — весь в себе и «du bist doch immer, was du bist»[250], является самым чистым и безуклонным русским реалистом. Сантиментальности в нем не было ни капли, и уж вот-то именно — «суровый славянин, он слез не проливал». Он — антидостоевец. Как тип мыслителя-интеллигента, он тесно примыкает к Базарову. Как бытописатель — к Салтыкову. Как психолог и художник — к Мопассану, закончив и увенчав этим западным поворотом гоголевский период нашей литературы. Суворин — огромное воображение, чутье, инстинкт, эмоция[251] и «человек волны». Прежде всего — эхо. Чехов — великое знание, воля, система и сила. Прежде всего — голос [АМФИТЕАТРОВ].

А вот портрет А. С. Суворина, написанный в воспоминаниях русско-еврейского писателя и драматурга Осипа Дымова (Перельмана), чья пьеса «Голос крови» с треском провалилась на премьере в Суворинском театре — см. об этом [ДЫМОВ. Т. 1. С. 371–374]:

На одной из репетиций показалась импозантная фигура самого Суворина, владельца Малого театра и газеты Новое время. В ход репетиции он не вмешивался: высокий, уже отчасти сутулый от старости, богато, но несколько небрежно одетый, он ходил по театру, опершись на тяжёлый трость с кривой ручкой, ни с кем не заговаривая. Я видел издали его величественную бороду, типично суворовскую кислую мину, строгие, злые умные глаза, наполовину лживые, наполовину искренние. Беспокойными шагами, стуча тростью, этот властный самодур ходил по темным коридорам, поднимался на второй этаж, снова спускался, вновь шёл по тёмному театру, по-своему театру, как будто бы что-то искал и не мог найти.