Впрочем, в своем солипсизме он, как и подобает русскому «широкому человеку», пошел существенно дальше Ницше – Лосев, в некотором даже восхищенном ужасе, говорит о нем: «Сверхчеловечество» Ницше меркнет и кажется перед скрябинским индивидуализмом недостаточно солидным»[2047]. Гением, таким образом, он полагал в первую очередь и единственно – себя и утверждал, что мир и Вселенная – порождение сознания, причем свое собственное сознание, сознание Гения, он считал единственно порождающим – все прочие сознания, посмевшие бы симметрично утверждать, что они, в свою очередь, порождают Скрябина, по его мысли, заблуждались, ибо прежде он породил их.

Потом он, впрочем, выходит из этого эмпирического солипсизма и внезапно начинает утверждать наличие в мире объективного, универсального сознания, которое всегда одно и тождественно себе, в то время как «частные сознания» – это только лишь частные состояния универсального сознания в пространстве и времени; еще чуть позже на свет появляется не только сознание, но еще и трансцендентное ему тело: «Итак, бытие для меня есть, с одной стороны, мое переживание, а с другой – внешний этому переживанию мир (в том числе мое тело)». С появлением объективно существующего тела философская система Скрябина, при всем ее мистицизме, начинает неуловимо походить на систему материалистическую (Лосев этот ее уклон называет «материалистическим феноменализмом»), звучат аргументы диалектики («растение – отрицание семени»), и вот уже появляется такая категории Вселенной, как движение, а человеческое сознание становится ее, Вселенной, высшей формой существования. В конце концов, впрочем, он договаривается до предсказуемого: «Человек-Бог является носителем универсального сознания», – или даже так: «…выраженная в форме мышления история вселенной есть рост человеческого сознания до всеобъемлющего божественного сознания – она есть эволюция Бога…»[2048] Это теургическое начало в Скрябине, эта тяга к обожению являлась характерной чертой вообще всего русского символизма, отличающей его в этом смысле от символизма западноевропейского, который был течением чисто эстетическим, и превращающая его в этико-религиозную доктрину, в первую очередь – под влиянием работ Владимира Соловьева. Вячеслав Иванов, друг Скрябина, сформулировал задачу символизма как «a realibus ad realiora» – «от реального к реальнейшему»; то есть от видимого (мнимого или ложного, согласно докетизму гностиков) мира – к миру подлинных сущностей; и это совершенно скрябинская траектория[2049].