Надо полагать, именно это и будет ответом на вопрос, который любят задавать предрасположенные ко всему потаенному поклонники Скрябина: отчего же он все-таки не приступил к своей Мистерии? Ровно потому и не приступил, что мистерия была бы эмпирической проверкой его построений и умозаключений, то есть именно тем, чего Скрябин и во всех прочих случаях старательно избегал. «Свою мечту о духовном опыте он принимал за самый опыт, свою мечту о посвящении – за самое посвящение», – пишет о нем Сабанеев, и это, в общем, и есть ответ[2061].

Уход Скрябина был тем более безнадежен, что он умер не просто рано: он умер, не оставив после себя школы. Прокофьев называл его «одиноким гением». Его последователями и эпигонами были не слишком известные композиторы – тот же Сабанеев, Александр Крейн, а также – масштабом поболее – Гнесин, Александров, Николай Обухов, один из пионеров электронной музыки впоследствии, и Иван Вышеградский, писавший позже музыку с использованием четвертитоновых интервалов и пытавшийся построить инструменты для ее исполнения[2062]. Считается, впрочем, что тот и другой повлияли на эстетику и композиторскую технику Оливье Мессиана, который, таким образом, оказался единственным крупным композитором-наследником скрябинских идей[2063]. В СССР музыка Скрябина стала, по идеологическим соображениям, вытесняться на периферию, несмотря на парадное признание его заслуг; Шостакович назвал его в 1931 году «заклятым врагом», потому что сочинения его полны «нездоровой эротики», «мистицизма» и «пассивности»[2064]. На Западе дело обстояло не лучшим образом – в Британии в 30-е годы его музыку отказывались исполнять, мотивируя это тем, что она «злая» и «патологическая». Дело стало выправляться только после Второй мировой, когда споры о моральности искусства утихли по обе стороны океана и «железного занавеса», но уже теперь, на фоне произошедших тектонических перемен в академической музыкальной теории, он не воспринимался новатором.

У нас с 70-х годов и особенно после распада СССР он печальным образом стал одним из символов «мистического возрождения», то есть воплощением непостижимой, духовной и так далее стороны музыки: его творчество стало рассматриваться через призму оккультных (или, как минимум, псевдопсихологических) представлений[2065]. В его судьбе стали отыскиваться предзнаменования и предназначения, и сейчас скрябиноведение в целом представляет у нас не самое вменяемое зрелище, то есть ровно такое, как это ни парадоксально, какое оно имело в первые годы после его смерти. В последнее время наметилась тенденция доказывать, что, несмотря на сложности своего мировоззрения, «в душе» Скрябин был православный христианин (особенно это заметно в изданной в 2004 году в серии ЖЗЛ биографии авторства Сергея Федякина)[2066] – идея странная, с учетом того, что православный христианин – это не просто тот, кто верует, но тот, кто веру свою исповедует, а исповедовал Скрябин нечто другое. В итоге Скрябин мифологизируется и умерщвляется тем больше, чем больше о нем пишут, потому что становится он не большим и сложным композитором, а реваншистским символом, назначенным участвовать в борьбе с советской материалистической идеологией, которая, между тем, уже двадцать лет как мертва.