Я очень люблю Танечкины письма. Они весёлые и какие-то очень тёплые. «Я тебе ужасно завидую, что ты в Париже! – пишет сестра. – Ты там, пожалуйста, погуляй за меня от всей души! Заберись на башню и плюнь оттуда кому-нибудь на голову».
Никто, кроме мамы и Танечки, мне не пишет.
Первое время, как ни стыдно в этом признаться, я не скучала по дому – так забрала меня новая парижская жизнь. Всё оказалось здесь совсем не таким, как я себе представляла, просто ничего общего! Нет, я, конечно, понимала, что настоящий Париж ничем не походит на тот, который я себе придумала в детстве – мушкетёрский. Но о том, что это очень современный город, где есть даже небоскрёбы (в Дефансе), я как-то не думала. И парижане – вовсе не такие, как я ожидала. И, самое ужасное, мой французский, как выяснилось, почти не годен к употреблению, как сказала бы Ксеничка Лёвшина, в обычной жизни…
На лекциях я понимаю довольно много, но когда нужно говорить самой – отвечать профессору или даже кассиру в магазине, когда тот спрашивает, нужен ли мне
Некоторые, в том числе и Людо, умиляются, заслышав мою условно французскую речь. Как будто на их глазах вдруг заговорил крокодил – человеческим языком. Это было очень тяжело – переучивать заново то, что считал давно уже освоенным… К счастью, мне повезло с профессором: он молодой, не из старой гвардии, те тяжело переживают реформу образования, тоскуют по «мандаринату», порабощению студентов. Людо мне рассказывал, что до 1968 года, если верить его родителям, каждый профессор появлялся в зале Сорбонны после специального объявления ассистента: сейчас перед вами будет читать лекцию господин профессор такой-то! И только потом входил лектор, обязательно в мантии, – и все перед ним трепетали не хуже той мантии… Сейчас всё, конечно, намного проще: демократия вымела условности изо всех уголков Сорбонны, а вот запах мышей при этом никуда не делся. Париж, чтоб вы знали, пахнет мышами, а не духами «Шанель № 5», которых от меня ждёт Танечка.
В первый раз я увидела парижскую мышь в комнатке резиденции для студентов, которую мы делим с полячкой Магдаленой. Между прочим, я сделала открытие: по духу мне ближе всех, кроме русских, именно поляки. Во всяком случае, если судить по Магде и её друзьям. Поляки очень надёжные, трудолюбивые, с абсолютным чувством собственного достоинства, которое несведущие люди принимают за гонор и спесь. Магдалена в Париже превратилась в «Мадлен». Приехала она из Познани. Угощает меня польскими блюдами (в отличие от некоторых, она отлично готовит и не ленится это делать; я-то кусочничаю в основном): бигосом и странным супом по имени «журек». Вечером перед сном мы болтаем, лёжа в кроватях. Болтаем на русском – Магда знает его не хуже, чем французский. Я спрашиваю про духи «Пани Валевская»: были ли такие у её мамы? Магда говорит, что были, но они маме не очень нравились: она любила французские, «Диор».