Так вот, Людо бы, конечно, сразу же определил, шедевр перед ним или не шедевр, ему никаких подсказок со стороны табличек не требуется. Он любит современное искусство, ходит в Помпиду на каждую выставку и таскает меня за собой, строго спрашивая, что, по моему мнению, хотел сказать художник, вываливший кучу подозрительного происхождения посреди зала; даже Шагал и Матисс в соседних комнатах испуганно косятся на это «произведение».
Я думаю, что этому художнику было просто нечего сказать.
– Ты серьёзно? – возмущается Людо. – Неужели не улавливаешь протест, кураж, амбиции?
К счастью, мой друг умеет восхищаться и классикой. Вот этот балкон Родена, например, «будит в нём целую гамму чувств». На авеню Гобеленов мы оказались неслучайно – здесь, на приличном расстоянии от университета и на огромном – от нашего «угла», проживает моя потенциальная работодательница, Ирена Христофоровна Вольская. К сожалению, балкон, созданный Роденом, ей не принадлежит. Мадам Вольская живёт в соседнем доме, квартира на четвёртом этаже. Она ищет помощницу по хозяйству, и какие-то друзья друзей посоветовали ей обратиться к родителям Людовика, «уже все знают, что у мальчика русская
Ирене Христофоровне под восемьдесят, и она, хоть и родилась уже в Париже сразу после революции, всё равно очень тоскует по родному языку. Настоящих русских в Париже мало, в основном эмигранты, они говорят на чудном (с ударением сразу на оба слога) языке, где сохранились все просторечия и устарелости, а плюсом к ним добавился акцент. Тот, кто увёз с собой русский язык в Париж в тысяча девятьсот незапамятном году, продолжает говорить на его устаревшей версии, не понимая, почему русским смешно, когда они слышат что-то вроде: «У меня в Москве была семья и в Воронеже тоже семья».
(Семья у человека, если он не двоеженец, может быть только одна. Все остальные, которые в Москве и в Воронеже, – это родственники…)
Ирена Христофоровна ужасно старая. На её руки даже смотреть страшно: они как будто перевязаны синими вздувшимися венами и сверху ещё присыпаны коричневыми пятнами. Волосы она красит в рыжий цвет, брови подводит жирно, как, видимо, привыкла делать ещё до войны, и даже дома обязательно мажет помадой губы. Русские бабушки такого возраста никогда бы не надели юбку длиной до колен, но Ирена Христофоровна носит только такие юбки-карандаши, и юбка всегда выглядит по сравнению с её ногами возмутительно новой. Ноги тоже перевязаны венами, похожими на верёвки, которые удерживают плоть на костях. Пахнет от Ирены Христофоровны точь-в-точь как от моей орской бабушки Нюры – старостью. Мне сразу и противно, и хорошо вдыхать этот знакомый запах, им пропитано всё, и его не перебивает даже аромат «Шанель № 19» (обалденные, кстати, духи!). Странно, почему совершенно разные люди из разных стран пахнут абсолютно одинаково?